Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Нет, я не сержусь, но он во многом прав, поверь мне. Не стоит зря рисковать. Зачем же идти на конях против танков?

Мне про это рассказывал Юзеф. В последние дни Польши кавалеристы надевали парадную форму, чистили сапоги до мертвого, зеркального блеска и шли с оркестром развернутым фронтом против колонн фашистских танков. Это было очень красиво и очень страшно. Но так рассказывал Юзеф. Я-то думал, что это еще и трусливо, и глупо. Умирать в строю, в белых перчатках и с флягой коньяку в заднем кармане брюк не страшно. Страшно гнить одному – в лесу, с вывороченными кишками, и уметь достойно встретить смерть при этом – вот заслуга, а идти на конях против танков… Не знаю, что-то меня это не больно воодушевляет. У нас Приходько перед каждым немцем голову гнул, чуть пятки им не лизал с усердия, баланду получал в премию – а сколько он им вреда причинил? И все тихонечко, с улыбочкой, спокойно… Он им деталей один набраковал за сто человек – по меньшей мере. Да еще нас выучил. Кому больше зачтется: конникам или Приходьке?

– Все равно я не верю ему, – шепчет Андрей, – не верю я попам – и все тут. Он – провокатор.

– У тебя все провокаторы.

– Кто сейчас не воюет – тот провокатор, разве нет?

– Да.

– Вот видишь! Он же нас может в любой момент продать…

– Глупости. Если бы он хотел тебя продать – он бы уже раз сорок продал. Ты же сидишь у него больше месяца?

– Да.

– И за постой ему не платишь?

– Так денег-то нет…

Я смеюсь. Андрей не понимает шуток. Он считает, что если сейчас война – так никто не имеет права шутить. Надо все время быть наготове, стиснув зубы и сжав кулаки. Чудак, зубы так раскрошатся. А пальцы затекут…

– Знаешь, Андрей, таких, как ты, у нас называют Фома-неверный.

– Это что такое? Обидное очень?

– Ну что ты… Это совсем не обидно.

– Ладно. Тогда можешь меня звать этим самым Фомой. И давай спать. Только я все равно не верю попу.

…Ночью я проснулся. Мне показалось, что идет дождь и гремит гром. Но дождя не было. И гром не гремел. Где-то неподалеку грохотала зенитная артиллерия.

«Откуда здесь зенитки? – думаю я сонно. – Ерунда какая-то. Здесь нет войны, откуда же здесь взяться зениткам?»

Я поворачиваюсь на другой бок и засыпаю, укрыв голову второй подушкой.

Под утро меня мучил кошмар. Мне снилось, что я снова в лагере и фашисты орут: «Строиться! Живо! Всем строиться!»

Я открыл глаза, сбросил с головы вторую подушку, потянулся до хруста и сел.

– У тебя осталось курево? – спросил я Андрея.

Он повернул ко мне белое – без кровинки – лицо и ударил себя пальцами по губам.

– Строиться! Живо! Живо!

И чувствую, как во мне что-то обрывается. И снова эта проклятая нота «си» начинает дрожать где-то там, в мозгу, она все громче звучит, расширяя свой диапазон, заглушая все остальные звуки. Только вот даже эта проклятая навязчивая нота не может заглушить немецкой речи. Крикливой, злой, такой знакомой и страшной.

– Живо! Ровней стоять!

Мне страшно пошевелиться. Я смотрю на Андрея и Юзефа – я вижу, что они тоже в таком же оцепенении. Мне сейчас кажется, что если я пошевелюсь, то немцы нас сразу же найдут. Я жмурюсь оттого, что явственно и зримо представляю себе, как это будет. Валерий Петрович рассказывал мне, как он путешествовал по Ирану в двадцатых годах. Он тогда рассказывал нам про поэта Велимира Хлебникова, который жил в Иране. Он очень смешно остался там. Хлебников был настоящий поэт, не от мира сего. Он шел с войсками маршем и вдруг увидел очень красивую, совершенно необычную бабочку. Хлебников был помимо всего и знаменитым естественником. Так, однажды, увидев ворону, вышел из строя и пошел за ней – в пески. Его окликнул командир. А Хлебников ответил ему: «Тише, видите, у нее крыло – белое»… – и показал глазами на ворону. Так он и ушел следом за ней. И никто не посмел его остановить, хотя в те годы за дезертирство полагался расстрел. В те же годы по Ирану бродил и Валерий Петрович. Он однажды покурил в какой-то чайхане гашиша. Он рассказывал, что тогда соломинка казалась ему огромным бревном, а разлившийся чай – огромным озером. И вот мне сейчас, как и во время первого побега, захотелось всего наоборот – мне захотелось стать невидимой соломинкой. Но я же понимаю, что это никак невозможно…

И поэтому приходят усталость и безразличие.

«Кто же нас продал? – думаю я мучительно. – Нас кто-то продал, хотя видели нас здесь три человека всего: кюре, служанка Аннет и почтальон Поль, который привел меня сюда. Все. Больше никто не знал о том, что мы здесь». А потом ужас входит в меня. Нет, не потому, что я понимаю будущее – после того, как схватят. Ужас входит в меня, потому что я вспоминаю слова Андрея о кюре.

«Ерунда, – я гоню от себя эту мысль. – Нельзя быть таким уж подозрительным. Не может быть, чтобы кюре… Если это так – то лучше не жить. Кому же тогда верить?»

Первым пошевелился Андрей. Он осторожно подполз к маленькому слуховому окошку, заделанному фанеркой. В фанерке мы проделали несколько дырок. Снизу они незаметны, а нам дают прекрасный обзор, как через амбразуру.