Неистовый сын Трира

Несколько дней Руге не выходил из дому, хотя уже через два дня почувствовал себя здоровым. Понравившись, Руге принялся готовить для будущего журнала свои материалы: «План Немецко-французского ежегодника» и «Переписку 1843 года», в которую предполагал включить свои письма, а также письма Маркса, Бакунина и Фейербаха, относящиеся к вопросу о том, каким будет их журнал и какие задачи он станет решать.

Эта работа отняла у него пять или шесть дней, после чего он предложил Карлу отправиться вместе с ним на переговоры к Ламартину, Консидерану и Кабе.

Поэт и историк Альфонс Ламартин спросил Руге, у кого из французов они уже были. Руге назвал Ламенне и Луи Блана.

– Ламенне? – переспросил Ламартин. – Еретик Ламенне? Никогда мое имя не будет стоять рядом с именем Ламенне! – вдруг заявил он со всей решительностью. – Запомните: никогда!

Руге пытался объяснить ему, что Ламенне отказался от сотрудничества, но Ламартин его не слушал, твердил свое «никогда», на том они и расстались.

– Я что-то не понял, – сказал Руге, когда они вышли. – Почему Ламенне – еретик?

– Для Ламартина и аббат Ламенне еретик, – ответил Карл.

– Боже мой, боже! – схватился за голову Руге. – Мы погибнем. Издатель Фребель уже торопит меня, а что мы можем ему предложить?

Сцены отчаяния у Руге получались великолепно. Вот и теперь он изобразил отчаяние с такой живостью, что прохожие стали оборачиваться, а один даже остановился и спросил, обращаясь к Карлу:

– У господина несчастье? Он потерял деньги? Или от него убежала молодая жена?

– Убежала жена, – ответил Карл.

– О, это подлинное несчастье, – сказал прохожий.

Дальше было еще хуже: Виктор Консидеран понял Руге таким образом, будто тот хочет немедленно поднять революцию и осуществить его, Консидсрана, вполне мирные идеи насильственным путем. Этьенн Кабе, которому было уже пятьдесят семь лет, вдруг заговорил о душе, о религии, о проповедях любви и братства, о суетности, в которую ввергает людей нынешняя жизнь и нынешняя философия.

– Все! – сказал Руге. – Больше я ни к кому не пойду. Поторопи Энгельса и Гесса. Проклятые французы! Проклятые болтуны!..

Разговор этот состоялся уже дома. Руге упал в кресло, закрыл лицо руками. Маркс вышел и послал к Руге его жену.

Ночью с ним снова приключился припадок. А к утру у него появился сильный жар. Пришлось позвать врача. Врач, осмотрев больного, сказал, что положение его очень серьезно и что ему должен быть обеспечен абсолютный покой.

Через три дня Руге передал Карлу свои материалы для журнала и сказал:

– Теперь все в твоих руках, Карл. Я ничем не могу быть полезен тебе.

Руге действительно был плох. Фрау Руге сказала о нем Карлу:

– Арнольд не может читать. Говорит, что расплываются буквы… Он очень страдает, – вздыхала она сокрушенно, – он очень страдает.

•

Прочитав материалы, врученные ему Арнольдом Руге, Карл несколько раз порывался пойти к нему, чтобы продолжить с ним обсуждение программы журнала. В нем все сильнее вызревал протест против расплывчатых и, в сущности, беззубых положений, которые Руге в предназначенной для журнала «Переписке 1843 года» выдвигал в качестве его главных направлений.

Кроме того, используя письма Карла, Фейербаха и Бакунина, Руге внес в них исправления и дополнения («Внес много чепухи», – как сказал об этом Карл Женни), не испросив на то разрешения у авторов этих писем.

Была еще одна деталь, которая касалась не столько существа дела, сколько характеризовала самого Руге как честолюбца: в центр переписки Руге поставил себя. Все писали только ему, он отвечал всем, переписка завершилась его письмом, все главные мысли были сосредоточены в его письмах. Казалось, что Руге вот-вот напишет: «Журнал – это я». Слов этих он не написал, но, несомненно, думал именно так.

То обстоятельство, что французы отказались сотрудничать в журнале, также меняло дело: галло-немецкий принцип, о котором много говорилось в «Переписке» Руге, повис, как говорится, в воздухе. И стало быть, журнал очень нуждался в новой программе.

•

Фрау Руге так ревностно охраняла покой своего мужа, что никто, кроме врача, пройти к нему не мог. Она должна была бы сделать исключение для Карла, и, вероятно, сделала бы, так как хорошо понимала, что Карл и Арнольд связаны одним общим делом, но это дело показалось ей однажды менее важным, чем деньги Арнольда, на которые, как ей думалось, стал покушаться Карл.

Из недавних разговоров Арнольда и Карла она поняла, вероятно, что журнал у них не ладится. А раз не ладится, значит, это плохо скажется на кошельке Арнольда. А коль скоро дела могут обернуться таким образом, то Арнольду не следует торопиться с выплатой денег Карлу. Карл же, как казалось ей, только тем и озабочен, чтобы пройти к Арнольду и потребовать у него денег.