Неймдроппинг

и буфета нет, мир бы схватила, взяла в сватья, дальше иди, привет.

Дальше иди и опять иди, всё хорошо вокруг, мела окажется впереди

– ясно очерчен круг. Лучше бы ты меня здесь не крал, не говорил сто

раз, что чемодан и опять вокзал, пусто, как медный таз, наше общение

– сам живи, в общем, живи один, кто-то съедает тельца в крови, сам

себе господин. Кто-то съедает твои тельца, сладкие, словно мёд, всё

повторяется  без  конца  и  по  усам  течет.  Скучен  наш  город  и  очень

мал, день повторяет ночь, лучше бы ты меня не искал – чем ты мне

мог помочь, лучше запостить о том, что всё, выбиты все винты, для

развлеченья  читать  Басё,  помнишь  японский  ты,  вот  иероглиф  на

простынях «Верить и тосковать», всё повторяется, ты приляг, всем

хороша кровать. Всё повторяется, ночь и день перемешались тут, мне

от тебя отрываться лень – вместе теперь уснут. Скучен наш город и

очень мал – верить, любить и спать. Лучше бы ты меня здесь не крал,

словно Европу тать, за полночь на золотых песках не загорать вдвоем,

только любовь разрушает страх, почва и водоем. Только сторонним

бы наблюдать, как у них всё внутри, я не могу тебе что-то дать или

забрать, смотри, как опускается с гор туман, теплится черный чай,

каждый десятый по жизни пьян, свет вот не выключай. Звезды и так

нам мешают жить – вечность на пересчет, скоро научимся говорить

– всё по рукам течет.

Что ты делал в начале года (развлечений тут нет в пути), одиночество

и свобода на Васильевский не идти, где-то там до утра к цыганам, или

просто читать Рембо, и смотреть в изумленьи пьяном на поломанное

ребро, словно ты ему что-то должен - изолентою склеить, что ль. Дух

и разум тебе одолжен, и в солонке густая соль. Что ты пишешь себе

под ухо, что ты там от темна бубнишь, и прекрасна твоя проруха, и

темна твоя ночь, малыш. Не придет он сюда сегодня – не намазано

мёдом здесь. Простирается длань Господня над проспектом, и виден

весь, и в сиянии вышней славы или лишнего существа под асфальтом

бушуют травы, на Фонтанке шумит листва. Что ты делал в начале

года – водку пил и себя терпел, мир испортился, как погода, осыпался

зеленый мел, и от третьей бы передачи отказаться для малых сих,

гости съели весь хлеб и с дачи разбежались, и сад затих. Ничего для

тебя  не  значу  –  это  можно  уже  писать,  англичанам  продали  дачу,

отменили  все  «ер»  и  «ять».  Не  осталось  теперь  винила,  бледный

отрок, горящий взор, всё, что сердцу бывает мило, треплет нервы и

ткет узор, вот бы нам привезли полотна, все голландские, белизны

несусветной, и я свободна, и объятья мои тесны, и проснемся в начале

марта – несмышленыши у венца, и останется третья карта на столе,

и  еще  винца  нам  нальют  хоть  в  кредит  –  мы  тоже  можем  нужное

сочинить, и оставим на общем ложе одеяло, и тянем нить. Как ты жил

без меня сегодня, на вчерашний проспект смотрел, осыпается длань

Господня, простирается желтый мел.

84

Будем  питаться  вином  и  млеком,  вытягивать  сумки  из-за

85

колонн,

глядеть гражданином и человеком, метро «Свиблово», первый вагон,

не  хочу  отвечать  за  твоих  царевен,  пальцы  хрустальные  по  углам,

песни славян, и припев напевен, но до конца всё равно – как в хлам

или как в храм, one hundred eleven, твердое тело свое блюсти, а он не

хочет бросить царевен и просит каждую: «Отпусти совсем-совсем не

думать о важном, о безобразном и дорогом», и в климате нашем сухом

и влажном не раздается небесный гром, что-нибудь так – приговор

из  текста,  новая  каша  из  топора,  мягкое  тело  приходит  вместо  и

говорит:  «Уходить  пора»,  а  он  на  ангельском  новоязе  записан  в

ангельский мастер-класс, приносит ночью напильник в мясе, и с глаз

долой, словно сор из глаз, ей пишет: «Не за что, нас простили и в стан

погибающих  отвели,  за  все  свои  человеко-стили  сто  лет  скостили

родной  земли»,  теперь  лежит  она  пенопластом  в  конверте  каждом

непрописном, и нам в своем возвращеньи частом видна за каждым

прошедшим сном.

Жили  в  Крыму  на  каком-нибудь  пьяном  плато,  знать  географию,

в  общем,  казалось  не  лестно.  Ты  для  меня  всё,  а  я  для  тебя  ничто,

разве  это  честно?  А  кто  говорил,  что  честно.  Потому  что  простить

–  еще  не  значит  понять,  понимание  приходит  с  равнодушием,  и

это приятно. Потому что простить и потом не себя пенять, что свою

любовь  излагала  тебе  невнятно  –  это  еще  не  значит  оказаться

другой, начать соответствовать требованиям и срокам, притворяться

радугой или простой дугой и писать проверенно радости о жестоком,

чтобы  ты  однажды  понял,  что  потерял,  и  локти  себе  искусал,  как

в  дамском  романе,  потому  что  искусство  требует,  слог  наш  вял,  и

несут картошку правильные пейзане, и от нашего вида влюбленных

в свою корму не вздохнет читатель, не возрадуется природа, ничего

в  подстрочнике  этом  я  не  пойму,  потому  что  теряю  навыки  год  от

года. И не знаю больше, чем руку твою привлечь на свое плечо и там

задержать навеки, перед Богом своим отвечать за родную речь, когда

он в церкви пустой поднимает веки.

86

Моцарта с задатками Тохтамыша из реального училища

87

выгоняют