Неформат

приятеля мать в детской комнате милиции до сих пор работает. Так вот закрытая статистика:

каждый третий взрослый в Изотовке имеет в прошлом судимость. Основное – угольные шахты;

есть ещё целый цветник интересных производств – ртутный комбинат, например. А есть

коксохимзавод. И ещё азотно-туковый завод. Можешь себе представить, какая там атмосфера?

– Ну, у нас в Москве тоже есть места не подарок, – неуверенно заметила Ляля. – Тот же

ЗИЛ, например. Или Нагатинская пойма.

Савченко нетерпеливо помотал головой:

– Нет, ты не понимаешь. То же, да не то. Я же тебе говорю, это не география с розой ветров

– это образ жизни.

– То есть ты говоришь не о месте, а о людях, – полувопросительно-полуутвердительно

сказала Ляля.

Вадим пристально взглянул в её полные внимания глаза:

– Вы умны, Красная Шапочка. Это вам каждый Волк в лесу скажет. И, да, я говорю именно

о людях.

– Ну и чем они так уж отличаются от обитателей Черёмушек?

– Ты знаешь, все-таки отличаются. Хотя вроде много общего. Но скажу тебе честно:

Изотовка – это не Рио-де-Жанейро. Это значительно хуже.

Ляля вспомнила отца, который запоем цитировал Ильфа и Петрова, и невольно

усмехнулась.

– Давай я тебе нарисую картинку, если красноречия и изобразительных способностей

хватит, – воскликнул Вадим, снова входя в придуманную им роль антрополога. – Но для начала

загадка. Угадай, что такое 1113?

Ляля, чуть забежав вперёд и повернувшись к нему лицом, старательно вышагивала задом

наперёд, несколько искусственно, как цапля, поднимая пятки, чтобы не споткнуться о бугристую, с

наледью поверхность снега.

– Это, наверное, количество минут, которые истекли с того момента, как ты меня поднял

вчера на лыжном склоне! – весело воскликнула она. – Или количество шагов, которые мы сегодня

уже прошли вместе. То есть или время, или расстояние – что-то типа того?

Савченко улыбнулся внутренней, сосредоточенной на себе улыбкой:

– Время? Нет, не угадала. Расстояние – да, этот ответ намного теплее… Так вот: 1113 – это

количество километров от Курского вокзала в Москве до железнодорожной станции в Изотовке.

Ляля, по-прежнему проворно пятясь перед ним в такт с его шагами, радостно заплясала,

поскальзываясь на утоптанном снегу:

– Угадала, угадала! Откуда ты это знаешь? На этой станции в твоей Изотовке наверняка

стоит километражный столбик с этой цифрой! Всё просто, как кофе! И в чём тут загадка? Чем

примечательно это число?

– Ничем. Кроме того, что оно без остатка делится на три. Но для меня оно какое-то

знаковое. Это барьер, который я много раз преодолевал за эти годы, приезжая в Москву и потом

уезжая из неё снова в Изотовку – только для того, чтобы снова вернуться обратно.

– Дровосек, да вы, кажется, не математик, а поэт в душе! – так же радостно и беззаботно

рассмеялась Ляля. – Это же самый настоящий романтический герой, который уезжает, чтобы

снова возвратиться! Кстати, твоё «вернуться обратно» стилистически хромает. Тавтология, «масло

масляное»; вернуться – это уже означает «обратно». Это я тебе как начинающий филолог говорю.

На неё невозможно было обижаться! Разве можно обижаться на белку, которая, торопясь

схватить орешек с рук, невольно тяпнула тебя острыми зубками за палец?!

И он, чтобы поддержать, не дать разрушиться этой весёлой, необидной для него

атмосфере разговора, как игривый пёс, спародировал её – забежал вперёд и развернулся к ней

лицом, спиной к анемичному январскому солнцу, которое теперь подсвечивало её лицо и

заставляло слегка щурить глаза.

Ляля с готовностью приняла игру:

– Но романтический герой всё равно не объяснил, чем обитатели этой Изотовки

отличаются от, скажем, московских лимитчиков. Или я чего-то недопонимаю?

– Главное отличие – гонор. Или отсутствие его. В этом главная разница. Ваши лимитчики

(Опять, чёрт возьми, сорвалось это «ваши», словно он не прожил в Москве четыре года!) то есть

московские лимитчики, – поправился он, – это люди в движении. Они бросили провинцию и

приехали в Москву. Они приехали за новой жизнью – пусть они даже сами себе в этом не

признаются. У них куча того, что в умных газетах называют «родимыми пятнами». Только не

капитализма, – улыбнулся Савченко, – а провинциализма. Но при всех этих родимых пятнах у них

есть одно достоинство: они знают, что они никто и звать их никак. У них нет гонора, нет

самодовольства. У них, может, есть комплекс неполноценности или комплекс провинциала, но у

них нет довольства собой. И это очень хорошо, потому что заставляет их искать варианты решения

задачи. Жизнь для них – сложная, почти нерешаемая задача, и они готовы продать душу дьяволу

за то, чтобы выбиться в люди. Ты школьную химию помнишь? Свободная валентность?

Ляля сокрушённо покачала головой:

– Что-то припоминаю, но очень смутно. Ну и при чём здесь вся эта химическая заумь? Ты,

егерь, умеешь всё усложнить до головной боли в мозжечке.

– По-моему, головная боль в мозжечке – это тоже – как ты выразилась? – тавтология. – Он

игриво, ненавязчиво вернул ей порцию ехидства, которой она попотчевала его минуту назад. – А

валентность – это очень удачный, как мне кажется, образ, позволяющий проиллюстрировать