Неформат

разницу между жителями Изотовки и нашими (Да, нашими! В нашей Москве! – внутренне

воскликнул он.) лимитчиками с ЗИЛа. Посуди сама, эти люди, как атомы, оторвались от своей,

органически присущей им среды, бросив всё, ну или, скажем, многое из того, что их с ней

роднило. Бросили семечки на завалинке по вечерам, домино дотемна, сизый неочищенный

самогон по праздникам и слоников на телевизоре, накрытом сверху салфеткой с бахромой. Они

оборвали многие из своих валентных связей и помчались в столицу. И, знаешь, им плохо,

неуютно, их там никто не ждёт, они не знают и не любят эту столичную жизнь. И, казалось бы,

почему не вернуться обратно (Опять эта чёртова тавтология! Но Ляля не обратила на неё в этот раз

внимания, потому что слушает его очень серьёзно), – к этим вечерам на завалинке, пьянкам по

праздникам и слоникам в ряд? Почему бы не заполнить эти свободные, незанятые валентные

пары чем-то родным, знакомым и понятным? Ан нет! (Его вдохновение, сродни лекторскому,

выдало из глубин памяти это книжное «ан».) Не идут они на это. Каким-то шестым чувством,

печёнкой чуют: не надо! Лучше заполнять эти освободившиеся валентные связи чем-то новым,

чего в провинции не было и нет, даже если им это не по нутру. Они оторвались от прежнего мира, но не пристали к новому.

Вадим в пылу вдохновения шагал назад с носка на пятку, оскальзываясь на снегу и

сбиваясь с шага, но не обращал на это внимания. Он чувствовал прилив энтузиазма, который

знаком каждому, кто долго искал и наконец нашёл решение замысловатой теоремы и теперь

спешит познакомить с ним аудиторию.

Его подмывало сказать ей, что всё это совсем не заметки учёного антрополога из столицы,

а его собственное ощущение, эти сиротские метания ума в проходящем поезде Сухуми–Москва,

который каждый раз безжалостно увозил его из Изотовки после каникул в Москву, когда его

холодный, рассудочный ум приказывал ему плюнуть на эту Изотовку, покрытую пеленой

противной ноябрьской измороси, а по-украински ещё гаже – «мряки», висевшей в воздухе, а

сердце его сжималось при мысли о том, что завтра он снова очутится в Москве, холодной и

неприветливой, но ждавшей его и сулившей ему лучшее будущее.

Ляля, утратив свой шутливый тон и посерьёзнев, неутомимо шла вперёд, как будто

скорость ходьбы подгоняла ход мысли:

– Ну что же, убедил. Образ, пожалуй, хороший, хотя и странный. Никогда не думала,

сколько у меня валентностей и сколько из них свободных. Но ты же начал с другого слова –

«гонор». Это что, тоже валентность? Только занятая, а не свободная?

– Да, почти так. Гонор – это внутреннее состояние такого человека-атома, у которого все

валентности не просто заняты, а очень ладно и уютно заняты; он их рвать и освобождать для чего-

то другого и не думает. Более того, он считает, что жизнь у него состоялась, всё путём, ничего

больше не надо.

Он получил от коксохимзавода квартиру, стоит в льготной очереди на установку телефона,

и через пять лет ему его поставят, а прошлым летом по профсоюзной путёвке за тридцать

процентов съездил в Трускавец. И он работает на шахте – каком-нибудь «Юнкоме», то есть «Юном

коммунаровце». И зарплата у него шахтёрская – триста рублей. А жена – маникюрша, через кассу

получает семьдесят рублей в месяц, а на самом деле чистыми рублей двести-триста – кто же

работает через кассу?! В Москве они тоже бывали – в основном за покупками ездили. И

единственное, что они поняли после посещения Москвы: жизнь там сумасшедшая, все носятся,

как угорелые, и вообще ничего особого в ней, этой Москве, нет, а так, большая деревня!

Ляля с любопытством и удивлением прислушивалась к новым ноткам в голосе егеря –

язвительным и жестоким. Таким она его ещё не видела.

– И вот, – продолжал Вадим, – таких обладателей связанных валентностей в Изотовке, да и

вообще в Донбассе, – большинство. Театра в Изотовке нет. А если бы и был – кто туда пойдёт? Для

театра свободные, незанятые молекулярные связи надо иметь в душе – свободную валентность. А

у них всё уже и так заполнено до полного удовлетворения. Знаешь, как у Пушкина: «Всегда

довольный сам собой, своим обедом и женой…»

Вместо театра бесконечные посиделки на лавочках возле подъезда в тёплое время года. И

разговоры соответствующие: «Я вчера сходила на базар, скупилась там. Купила сто яиц, девять

кило – обрати внимание, именно “кило”, а не килограммов! – бедная система СИ! Я готов от неё

за одно это сокращение отказаться! – говядины, накрутила 200 котлет на неделю».

Так может говорить только человек с полностью удовлетворённой валентностью. На

балконах гордо красуется постиранное бельё, по преимуществу нижнее, на всеобщее обозрение.

Считается хорошим тоном орать снизу, от входа в подъезд своему мужу на пятом этаже так, что

слышно на всю улицу: «Ваня, борщ выключи!» Ну и мужчине выходить на улицу в майке посидеть

у подъезда – это само собой разумеется. И понимаешь, они все так довольны собой! Ходячая

иллюстрация – жизнь удалась!

Ляля зачарованно слушала этот всплеск эмоций и даже шаг замедлила.

– Слушай, а зачем двести котлет? – наконец спросила она, просто чтобы прервать этот