Нечто из Рютте

– Яд откуда взял? – снова заорал Сыч и, схватив Стефана за волосы, стал трясти. – Яд откуда взял?!

– Ы-ы-ы! – завыл Стефан, которому было страшно.

И в это мгновение Волков понял две вещи: во-первых, Стефан знал про яд, а во-вторых, коннетаблю очень повезло, что он не повесил Сыча.

– Отвечай, – орал Сыч, тряся Стефана, – иначе железом пройдусь! – И поднес к самому носу калеки раскаленную кочергу.

– Да у матери он свой яд взял, – сказал сержант.

– У матери? – переспросил Волков.

– Он же сын нашей ведьмы. Помните, мы были у нее до того, как вас подранили?

– Значит, у мамашки яд взял? – спросил Сыч.

– Ы-ы-ы, – выл Стефан.

– Что за яд был, я спрашиваю!

– Ы-ы.

– Упорствуешь, паскуда?! – Сыч два раза ударил калеку. – Сейчас железом жечь буду! Говори, что за яд!

– Буз… Буз… – всхлипывал Стефан.

– Бузина, – догадался Сыч.

– Да-а-а! – заорал калека. – Вываренная, ядреная. Он просил, денег сулил, говорил, что ему нужно.

– Кто, Соллон? – спросил солдат.

– Да, – рыдал Стефан. – Я не знал, что для вас.

– Значит, деньги сулил? Сколько? – вел допрос Сыч.

– Д-двадцать крейцеров.

– Ого, большие деньги. А дальше?

– Я принес ему.

– Дальше говори.

– А он говорит, сходи к трактирщику, купи доброй еды и доброго вина. Я сходил.

– Дальше рассказывай, – не отставал от него Сыч.

– А он говорит «неси в замок, отдай Михелю, пусть отнесет в покои коннетабля». А я ж не знал, что еда отравлена.

Сыч бросил кочергу в жаровню, подошел к Волкову и тихо сказал:

– Врет он. Знал, что еда отравлена, только не сознается никогда. А вот мальчишка не знал, поэтому вина и выпил или чего поел.

Волков еще раз подумал, что Фриц Ламме свое дело знает. Если бы не он, то солдат задавал бы вопросы про письма, а про отравление так, наверное, никогда бы и не узнал.

– Ладненько, ладненько, – продолжал Сыч, – а когда ты, мил человек, видел Соллона последний раз?

– Вчера. Да нет, позавчера уже, – говорил Стефан, заметно успокаиваясь. – Еду ему носил.

– И куда же носил?

– В дом сбежавшего старосты, он там живет.

Сыч с улыбкой глянул на Волкова. Он был доволен собой. Волков, кривясь от боли, встал с колоды, на которой сидел, вытянув больную ногу.

– Ёган, ты коня не распрягал? Поедем брать Соллона.

– Нет, готова телега, – ответил слуга.

– Я его привезу, – пообещал сержант.

Волков глянул на него с ухмылкой и сказал:

– Ты уже привез старосту.

– Я привезу Соллона, – настоял сержант, – не сомневайтесь, господин, Соллон мне не родственник. А вы сидите, чего вам ногу ломать.

– Ну смотри, – солдат потряс пальцем пред лицом сержанта, – потом не говори мне ничего, если не получится, не поверю. Если Соллона не найдешь, рядом с калекой висеть будешь.

– Пусть ваш холоп со мной поедет, чтобы видел все. Если Соллона, не дай бог, на месте не будет.

– Ёган, езжай с ним.

– Да, господин.

Они ушли. Волков сел, снова вытянул ногу, так она меньше болела. А Фриц Ламме продолжил то, что у него так хорошо получалось:

– Ну а теперь, друг мой Стефан, поговорим мы о самом интересном. Расскажи-ка нам, от кого ты принес сегодня письмо трактирщику.

Калека, начавший было думать, что самое страшное уже позади, вдруг понял, что это не так. Он сразу перестал поскуливать и подвывать, а налет придурковатости с его лица исчез без следа. Он исподлобья глядел на Сыча и молчал.

– Чего молчишь? Про Соллона-то сразу все выложил, а тут замолчал.

А Стефан, видимо, думал, что сказать, поглядывая то на Сыча, то на Волкова.

– А вот теперь, экселенц, можете брать кочергу, вот теперь разговор только начинается, – проговорил Сыч, – дальше он нам по добру ничего не скажет. Да, Стефан?

Сапожник угрюмо смотрел на Сыча и молчал.

Жечь людей каленым железом – дело невеселое, мало кому по душе. Человек, которого жгут, визжит, воет, бьется в судорогах, извивается и испражняется, а на железе остаются кусочки его кожи и жира, они горят и воняют. Крики и вонь, вонь и визги – нормальному человеку такое не может нравиться. Волков ловил себя на мысли, что ему хочется встать, вырвать кочергу из рук Сыча и разбить калеке голову, лишь бы только он заткнулся. Но человека пытают не для того, чтобы он молчал. Волков терпел, ждал. Он сидел на неудобной колоде, с болью в ноге. Как ее ни ставь и ни вытягивай, она болела. А Сыч бросал кочергу в жаровню, и, пока стражники мехами доводили железо до нужного цвета, он разговаривал со Стефаном:

– А ты хороший человек, Стефан. Ты сильный, висишь, терпишь, молчишь. А вот тот, кого ты выгораживаешь, он тоже хороший человек, он тоже будет терпеть за тебя? А главное, твои страдания бессмысленны. Понимаешь? Утром мы возьмем трактирщика, и он нам расскажет, от кого было письмо. Он-то точно терпеть не будет. Все выложит. И что, твои муки зря? Зря, зря, ты уже и сам знаешь это. Пустое все.

Сыч берет покрасневшую кочергу, подносит ее к лицу калеки:

– Всего на один вопрос, Стефан, ответишь, и мы уйдем, а ты полежишь, водички попьешь. Отдышишься.

В ответ калека только жалобно всхлипнул и глубоко с надрывом вздохнул.

– Ну-ну, успокойся, хочешь, я отложу кочергу? Отложить?

– Да-а, – выдавил Стефан.

Сыч кинул кочергу в жаровню.