Не жалею, не зову, не плачу...

Пришла зима, и исполнилась моя мечта: я перенёс Лилю через Ключевую. Брёвнышки через речку обледенели, Лиля поскользнулась, я её подхватил на руки и перенёс. В школе знали, конечно, о нашей дружбе, девчонки сплетничали: Лиля с Ваней ходят по Ключевой и целуются, с осуждением говорили, будто мы шайку организовали и грабим направо-налево мирных жителей. «Целуются» — если бы так! Ужасно было обидно на эту несправедливость, а обида, как известно, сильнее горя. По ночам, надо сказать, и впрямь грабили, вести о грабежах одна другой страшнее не затихали всю войну. Я боялся, конечно, но старался виду не подавать, а Лиля, вместо того, чтобы идти ночью тихонько, болтала и смеялась ещё громче, чем днём. А ведь смех её — приманка для бандитов. Я смастерил себе кистень, взял гайку диаметром с гранёный стакан, насадил на короткую палку и засовывал в рукав. Судьба было милостива к бандитам, ни один не попался мне за долгую зиму.

Прошёл ноябрь, декабрь, наступил новый 1942 год, а война не кончалась. Ушёл в армию Алексей Степанович Кипоть, теперь у нас по коридорам одни учительницы, ни одного мужчины. Седьмой класс был самым нежным годом нашей дружбы с Лилей, я очень боялся, что скоро всё кончится.

2

Беды наши начались с лета 42-го года. По приказу Наркомпросса всех послали на работу в колхоз, ребят отдельно, девчонок отдельно. Я попал в колхоз недалеко от Беловодска и решил навестить отца. Режим у нас был военный, подъём чуть свет, изматывались мы на прополке, спина болела и руки, ноги, к вечеру до того устанешь, что никуда уже идти не хочется. Я пошёл днём в обеденный перерыв, в жару стали отпускать нас пораньше после того, как у одного мальчишки кровь пошла из носа, еле остановили. Дошёл я до Беловодска, большая деревня, зелени полно, домишки саманные, сараюшки, коровы мычат, собаки лают, дорога пыльная и на ней брички, главный транспорт тыла — гужевой. Тарахтит телега, колёса с камня на камень, ничем она не отличается от нашей. Задний борт вынимается, опускается, если хозяин аккуратный, как мой отец, ступицы смазаны и упряжь в порядке. Седока-мужчину сейчас редко увидишь, все на фронте. Сидит в телеге старушка, сгорбленная, поникшая, а телега буквально до мелочей похожа на нашу, да и лошадь тоже, и дуга лёгкая с облупленной зеленоватой краской. Смотрел я, смотрел и, впору сказать, остолбенел — да это же наша телега! И Гнедко наш. А в телеге сидит не старушка чья-то, а моя мама. Я иду, голову повернул, смотрю неотрывно, а она никак не может почуять, что в двух шагах идёт по пыли родной её сын. Больно мне стало за весь наш род крестьянский. Поколение за поколением в таком виде — телега, лошадь, сгорбленный возница. Я шагнул к телеге поближе: «Мама».