Не жалею, не зову, не плачу...

Она встрепенулась, какой-то миг растерянно на меня смотрела, не понимая, как я здесь очутился. У неё чёрное, будто окаменевшее, сухое лицо и потухшие глаза. «А ты что тут делаешь?» Знала, что я в колхозе, не дай Бог, нарушу школьную дисциплину. Я сказал, что отпросился повидаться с отцом. — «Нету его, сынок, на войну забрали». — Она замолчала, долго не могла слово выговорить. Перед детьми она никогда не плакала — удивительное, народное, что ли, правило воспитательное. Мать не хотела, чтобы дети росли слабыми, нельзя им подавать дурной пример. Тем не менее, мне сразу стало жалко не отца, а мать. Мужчины воюют вместе, а женщины горюют в одиночку. Старенькая моя мама, разве скажешь сейчас, что ей тридцать шесть лет? В какие годы, в какие времена была она счастлива? Хлопоты и хлопоты с утра до ночи, и зимой, и летом, и из года в год. Никогда ей при нашем строе не вылезти из нужды. Вряд ли она знала, что значит счастье, — не успевала подумать. Беда за бедой так и шли чередой. В школу ходила только в первый класс, а со второго — хватит, надо уже нянчить младших. Где-то у кого-то были горничные, гувернантки, кухарки, она слышала такие сказки, но ей была безразлична городская богатая жизнь, живут себе люди и пусть живут, а нам и своего хватит. Нет, сказали высоколобые и премудрые гуманисты и прогрессисты, так нельзя, мы наш, мы новый мир построим, — и стали все деревенские жить хуже, чем жили. Воистину вышло: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Нянчила сестёр и братьев, а потом свои дети, да гонения, скитания и болезни. Помню картину — я лежу больной, я мама склонилась надо мной, чернобровая, красивая украинка, и плачет. Боюсь, говорит, как бы ты не помер. А мне интересно, что значит помер, как это понять? Она мне объяснила, что если человек помрёт, то его больше не будет. Очень загадочно, я стал просить: мама, я хочу попробовать, узнать хочу, как это вдруг меня не будет, если я вот лежу, дышу, смотрю, и вдруг меня не станет. Потом заболели сёстры, потом отца посадили, и мать поехала искать защиты в Москве, люди говорили, так надо, только Москва спасет, она наивная была, всем верила. Собрала денег у родственников, завязала в узелок, спрятала в лифчик и поехала. А в Москве многие тысячи жён, сестёр, матерей пробивались к Сталину или к дедушке Калинину, толпами бродили по Красной площади, карауля машины вождей народа. Милиция их гоняла, они скитались ордой по Москве, по вокзалам, стучались в закрытые ворота Кремля и, ничего не добившись, разъезжались снова по домам, немытые, нечёсаные, вшивые, а на их место приезжали новые толпы жён, сестёр, матерей. Не только моя мама была наивной, но и вся Россия верила в справедливость и в то, что мудрые деятели перевороты свои творили исключительно ради простых людей. И бредёт народ, как стреноженная лошадь с шорами на глазах, делая круг за кругом по жестоким полям истории, подгоняемый извергами рода человеческого, почитая их и возвеличивая. Из поколения в поколение, из эпохи в эпоху обещают они всё светлое и возвышенное, а на деле всё мрачное и унизительное.

Забрали отца, как она теперь будет кормить семью, никакой у неё профессии, никогда в жизни она нигде не работала, да ещё, не дай Бог, принесут похоронку. Ни дня, ни ночи теперь не будет покоя, одна сплошная тревога.

Спустя неделю я отвёз маму в больницу — брюшной тиф. Болезнь инфекционная, от микроба вроде бы, но я знаю, заболела она от горя, от страха, что без отца останутся трое сирот, ни денег у нас, ни пропитания, ничего. Понёс я ей передачу, ищу в списке — нет нашей фамилии. Медсестра сказала, перевели её в особую палату, а тётки тут же — в палату смертников, зайди с другой стороны, крайнее окно. Я пошёл, оглушённый, вокруг здания, не понимая, почему она в палате смертников, здесь же не тюрьма. Стучу в окно, появилась женщина за двойной рамой — не она, другая, однако кивает мне и слабо улыбается. Я едва узнал маму и испугался, до того она была на себя не похожа, головка маленькая, стриженая, с проблесками седины, и бледное личико с кулачок.

Я ходил к ней каждый день, приносил куриный бульон, бабушка варила, и мама стала выздоравливать.

А тут уехала Лиля. Отца её забрали в армию полгода назад, и он пропал без вести. Они с матерью писали везде, но ответ пока один. Лиле с матерью дали комнату от завода, они продали свой дом и переезжают на Пионерскую. В последний вечер прошли мы по Ленинградской, мимо торфяного болота, на пруд, и Лиля сказала: «Я вычитала: когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно». Кого она имела в виду? Моя любовь, если вылетит, так вместе со мной. Настал день, когда я сам на Гнедке перевёз Лилю на Пионерскую. Сам грузил вещи, сам сгружал и поехал обратно на свою опустелую Ленинградскую, ни Лили там, ни матери, ни отца. Сказать, что было тяжело, не могу, — не тяжело, а ничтожно, я для другого рождён, вот главное ощущение.