Не жалею, не зову, не плачу...

Я не оправдал ожиданий своих учителей, не произвёл переворота даже в семье, не говоря уже обо всём земном шаре. До каких пор мы будем жить в темноте и невежестве? Даже зубной щётки нет. В нашем большом городе есть заводы и фабрики, институты и техникумы, разные культурные заведения, но мы продолжаем жить как в деревне. Лошадь, корова, навоз, кизяк — до каких пор? Крестьянская царская Россия давно ушла в прошлое, прогремела по стране коллективизация, индустриализация, строят Магнитку, роют каналы, летают через Северный полюс в Америку, а мы колупаемся в навозе, как сто лет назад, как тысячу лет назад. Родители меня не понимали. Вместо того, чтобы убедить меня по системе Макаренко, отец сразу взрывался: ты должен радоваться, что у нас есть скотина, она кормит нас, а ты, такой-сякой, видишь в этом позор. Мама тоже доказывала — не было бы у нас коровы, сынок, мы бы давно с голоду поумирали, вспомни, как мы бедствовали, когда отец в тюрьме сидел, а ты в первый класс пошёл. Мы не бедствовали, мы наливали в миску молоко, крошили туда хлеба, садились вокруг и черпали ложкой. А чем тебе лошадь мешает, если у отца нет другой профессии, только возить, грузить, разгружать. В твои годы мы уже землю пахали, сено косили, хлеб растили, а за скотиной ухаживали с пяти лет. Я тоже выносил навоз широкой лопатой из-под лошади, из-под коровы и всё это добро складывал в кучу на краю огорода, летом будем делать главное топливо — кизяк. Каждое утро, пока отец завтракал, я запрягал лошадь в телегу, как это делали сыновья в девятнадцатом веке, в пятнадцатом и до нашей эры. Я научился запрягать лошадь быстрее, чем запрягал отец, но он меня не хвалил, обязательно придирался, то чересседельник слабо натянул, то супонь не так завязал.

Я терпел, пока не появилась Лиля. Я не хочу, чтобы она видела, какой я деревенский. Хорошо, хоть в школе я могу взять реванш, здесь уж я самый что ни на есть городской. Какие замечательные люди придумали такое заведение! Я не хочу из школы уходить домой, так бы и жил там без коровы, без лошади.

До того сильно я тяготился нашим крестьянством, до того страстно желал избавиться от своих конюшенных обязанностей, что настал день, когда мы вдруг остались без лошади и без отца. В тот вечер он приехал с работы как обычно, я вышел, исполнил свои обязанности. Отец был настроен благодушно, привёз нам кулёк конфет. Сели за стол ужинать, и он начал рассказывать о важном событии. Днём его пригласил к себе начальник, и не простой, а военный, в петлице у него шпала. Говорил он с отцом с большим уважением: «Мы верим вам, товарищ Щеголихин, мы вас ни в чём не подозреваем, вы честно работаете, вы отсидели свой срок в заключении, вы построили канал Москва — Волга имени товарища Сталина, мы к вам с почтением. Но, поскольку поступило сверху указание, то мы обязаны его выполнить. Двадцать пять километров в любую сторону, выбирайте сами, как ваша душа пожелает, мы вас не гоним, мы вас не прогоняем».

Кое-как я допёр, что отца нашего выселяют из города, поскольку у него судимость. «А когда нужно будет, товарищ Щеголихин, мы вас опять позовём, вы будете честно трудиться и жить со своей семьёй. Мы вам верим, мы на вас надеемся, мы в таких людях, как вы, всегда нуждаемся». Не могу понять, то ли он матушку успокаивал, то ли не хотел себе дёргать нервы, но рассказывал так, будто к ордену его представили, а Трудовому Красному Знамени. Другой бы на его месте устроил дым коромыслом, ругался бы, материл бы власть, а отец… Редко я потом встречал такое отношение к принудиловке. Мама наша, конечно же, расстроилась, но что важно — беды она переживала молча. В первые минуты лицо её темнело прямо на глазах, чернело, но она не ахала, не охала, она очень редко плакала, а ведь было от чего. Вернулся отец недавно, полтора года назад, дом начали строить, не успели закончить — и вот тебе снова, отправляйся на все четыре стороны. Сколько помню, с детьми была только мама, отец постоянно где-то скитался. Он и до тюрьмы часто отправлялся на заработки, то в рыбачью артель вступил, то с землемерами ездил по Кустанайской области, потом с дедом промышлял на купле-продаже.

Через два дня отец уехал, наказав детям, чтобы в школе никому ни слова. Он не горевал, не досадовал, а воспринял печальную неожиданность как стихию, беда свалилась и надо перетерпеть. Жаловаться бесполезно и некому, власть везде одна — наша. «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей человек проходит как хозяин необъятной родины своей». Предки мои относились к бедам, как к наводнению, к землетрясению, в какой-то степени это передалось и мне, хотя временами я трепыхался, читая книги о борцах за правое дело. Привыкнуть к насилию нельзя, но усмирить себя можно. Если народной власти так надо, то, что мы можем? Только подчиниться.