Не жалею, не зову, не плачу...

Она принесла «Дикую собаку Динго», повесть ей очень понравилась. «Мы жили на Дальнем Востоке в городе Ворошилове, я там родилась. Какая прелестная повесть! Она мне напомнила детство, такое далёкое». — И смотрит на меня с улыбкой взрослой, женской, подражает, наверное, своей маме, она у неё какая-то служащая, а папа инженер. Мои же родители деревенские и оказались в городе по несчастью. Но и здесь мы живём по-крестьянски — корова, сарай, поросёнок. Придёт время, я тоже буду инженером. Не возчиком, не грузчиком и не чернорабочим, как мой отец. Лиля только приехала, они сразу купили себе полдома, немалые деньги. А у нас даже на зубную щётку нет. Отец мой окончил всего-навсего два класса церковно-приходской школы, попы учили его мракобесию, я уже грамотнее его в три раза. За жизнь до революции я отца не осуждаю, но вот после революции полагалось бы ему носить кожанку и маузер в деревянной кобуре. Возраст уже позволял ему отличиться в огне боёв, в 1918 ему уже было четырнадцать лет. Потом, когда прогремела гражданская война, отец обязан был поступить на рабфак, однако же, он этого не сделал, революцию прожил без маузера, пятилетки без рабфака, в стороне от важнейших вех, не говоря уже о том, что в тюрьму попал. Он был весёлый, кудрявый, иногда рассудительный, но чаще беспечный, и порой вспыльчивый. А посадили его отчасти и по моей вине. Жили мы тогда в Башкирии, в деревне Курманкаево, я ещё в школу не ходил и дружил с двумя пацанами Хведько. Отец у них был партийный, о чём я узнал слишком поздно. Он расспрашивал меня о делах дома, куда ездили мой отец с дедом, что привезли, и я, довольный вниманием взрослого, подробно рассказывал, куда и зачем, и за сколько продали, чтобы купить лесу на постройку дома. Я гордился тем, что много знаю, а дяденька Хведько меня внимательно слушал и нахваливал. Не знал я, что изо всех своих детских силёнок я помогаю дяденьке писать донос. Не забыл я и про гармошку. Отец мой с детства мечтал научиться играть на гармошке, чтобы гулять по деревне, песни петь и самому себе подыгрывать, но всё как-то не получалось, и холостым не купил, и после женитьбы мечта не сбылась, нужда и скитания с места на место, не до гармошки. Потом осели мы, наконец, в Курманкаеве, начали дом строить — и отца посадили. Но что здесь важно? Перед тюрьмой он успел всё же купить гармошку и научиться пиликать на ней «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, золотая улица, по тебе никто не ходит, ни петух, ни курица» — такие припевки. А годы были голодные, тридцать третий, тридцать четвёртый, я помню лепёшки из лебеды, чёрные, глиняно-тяжёлые, они распадались в руках. Зимой тогда ещё ходил тиф, я в сумерках приникал к окну и жадно смотрел на снежную вечернюю улицу, ждал, когда же пойдёт по дороге этот страшенный тиф, его все так боялись. Отец с дедом постоянно что-то покупали, продавали, меняли, помню, как-то пригнали сразу трёх лошадей, и однажды отец явился домой с гармошкой и три дня не выпускал её из рук, у всех уши опухли от «Во саду ли, в огороде». Если бы Хведько это слышал, он бы написал свой донос раньше. Но и так вся деревня про неё узнала, и когда пришли описывать для конфискации, то в первой строке вывели: «Гармонь тульская». Перед тем, как пришла милиция, я видел сон: катался мой отец на коньках по речке Дёме, голый скользил по светлому льду. И провалился в прорубь. Отчётливо я всё видел, прямо как на картинке, рассказал маме, она сразу передала отцу, потом пришёл дедушка по матери Митрофан Иванович, пришлось и ему рассказать. Я запомнил их встревоженный интерес. Родня моя с малышнёй не общалась, детей взрослые прогоняли, а тут вдруг ко мне такое внимание. «Твой батька вынырнул?» — уточнял дед. Нет, отвечал я, как провалился, так больше и не показывался. Через два дня явилась милиция, забрала и отца, и деда, судили, Митрофану Ивановичу дали десять лет, он через месяц сбежал, а отца отправили строить канал Москва — Волга. Мы с мамой из Курманкаево переехали в Чишмы на чужой лошади, потом в Троицк, а потом дед-беглец перевёз нас во Фрунзе, куда и приехал отец из лагеря.