Не жалею, не зову, не плачу...

Сижу один в ординаторской, тишина в больнице, ничего не могу делать. Бело за окном, стужа, на стекле изморозь, ёлочки, узоры и проталина сверху, видны звёзды слабые, мерцающие. Где-то там моя звезда, должна же быть! Гори, гори, моя звезда… Меня здесь гнут, из меня верёвки вьют, воспитывают, будто я только-только на свет появился. А я ведь и в школе учился, и в курсантах побывал, и почти институт закончил. И столько книг перечитал! И неужели ничто мне не поможет. Получается, здесь не надо, здесь даже вредно стоять на том, чему тебя раньше учили. Не так ли кончается вольный и начинается лагерник под властью, то Кума, то блатных. Две силы в лагере, два волка в лесу, остальные зайцы. Там, на свободе, в школе, в институте требовалось одно, и я успевал, справлялся, здесь требуется совсем другое, и я мечусь, я плохо учусь. Нравы Дунгановки, где я прожил с десяти лет до семнадцати, отчасти мне помогают. Там у нас, если вспомнить, не было пацана, не сидевшего. Я жил по закону улицы, не выдавать никого и нигде. Дело даже не в улице, по-человечески нехорошо. Учителя, книги и пионервожатые учили честности, порядочности, самоотверженности и героизму. Жизнь может стать невыносимой, но человек не должен превращаться в животное. В Ленинграде в Институте Вавилова хранилась коллекция, двадцать тонн отборных сортов пшеницы. Сотрудникам хватило бы пережить блокаду, а они умирали от голода. Рядом с хлебом. И не трогали образцы. Они были идеалисты, их сознание определяли не материя и не экономика. И не девиз: «А что я буду с этого иметь?» У них были честь и совесть, национальное достоинство, историческая память. И безымянная гибель…

Джумабаев был очень плох, горловой его хрип слышался в коридоре. Из последних сил он манил меня пальцем и хрипел в ухо: «Доктор, мне нельзя…» — «Спокойно, Джумабаев, спокойно, никто ничего не знает, — начал я ему внушать. — Я с вами, сажусь рядом. До утра». — Придвинул табуретку к койке, сел, положил руку ему на рубашку, и он сразу как в прорубь провалился, захрапел. Ему остро не хватало покоя, сна под моей охраной. Он ни на миг не забывал, что попал в нашу воровскую беспощадную Сору. Я ему убрал страх, а это важнее любых лекарств, и он храпит, содрогаясь тяжелым телом, и сползает с подушки, захлёбывается, а я его подтаскиваю к изголовью, сижу радом и караулю.