Не жалею, не зову, не плачу...

Надо жить, как живут блатные, тюрьма для них дом родной. На Новый год у них в палате появилась елка, украсили ее игрушками самодельными, давали команду художникам, даже свечу водрузили. В больнице пахло хвоей и далекой школьной елкой, дома у нас никогда елки не было. Мы с Питерским встречали Новый год в моей каморке, пришли Шурупов и Жан Гращенко. Володя пел под «Гранессо»: «Фиолетовый рассвет заглянул в окно, но тебя со мною нет и в душе темно…»

Новый, 1953-й, принёс мне новость особой важности — письмо из Красноярска от писателя Николая Устиновича. Он печатался в альманахе «Енисей», и я послал туда свои рассказы. Он мне ответил: «У Вас чёткий, лаконичный язык, Вы умело строите сюжет. В рассказах Ваших нет ничего лишнего. Короче говоря, Вы очень неплохо владеете трудным жанром короткого рассказа. Но, говоря это, я имею в виду только форму, только Ваши литературные способности. К сожалению, хорошая форма у Вас не всегда заполняется столь же хорошим содержанием…»

Я вымучивал свою писанину, правильно он подметил. Как писать, я вроде бы знал, но вот о чем писать, я ни бум-бум. Другого содержания, кроме строительства коммунизма, вокруг меня не была. Лагерь, зека, надзор — всё это не наша, не советская действительность. Я видел только то, что нам предлагалось видеть, о чем писали в газете, говорили по радио и со всех трибун. Ничего отрицательного.

Устинович писал: «Вы берете необычные положения и объясняете их довольно заумной философией, поэтому рассказы надуманы. Но там, где Вы показываете жизнь реальную, как в рассказе «Снежинка», Вы создаете произведение, имеющее право на существование. Мне думается, что «Снежинку» можно будет напечатать…» Я ликовал — можно напечатать! Можно! Но как, если я заключенный и лишен всех прав? Стану ли я скрывать от Устиновича свое положение? Посылая рукопись, я не написал, что срок тяну — нет, я работаю на руднике Сора (рукопись послали с воли). Если бы я написал правду, я поставил бы Устиновича в затруднительное положение. О напечатании не может быть и речи. Главное в другом, меня признал известный по Сибири писатель. Какое счастье, что мы с Питерским сделали подкоп вдоль, а не поперек! Где бы я сейчас был и с какими надеждами?.. Неужели Устинович не догадывается сам, что я сижу? Весь Красноярский край в лагерях, он же понимает. Но много ли я понимал, живя в Алма-Ате, если весь Казахстан утыкан вышками с вертухаями не меньше, чем Сибирь.

Буквально через день я получил из Абакана кратенькое письмо — ваш рассказ «Подарок» будет напечатан в «Советской Хакасии». А в конце: «Не могли бы вы создать в Соре литературное объединение?» Да я готов жить здесь до скончания века. Радостью своей я поделился с самыми близкими, с двумя-тремя, но скоро узнал весь лагерь, и стали приносить мне для совета жалобы, прошения, любовные послания и свои стихи. Даже Разумовский пришел: «Женя, помогите мне написать обращение к товарищу Сталину. Я набросал черновик». Пришел без Леонтьева, тот шипел аки змей при имени Иосифа Виссарионовича, а при составлении бумаги он мог укусить Разумовского, ибо начал Георгий Георгиевич такими словами: «Дорогой наш отец и учитель, любимый вождь народов, глубоко уважаемый генералиссимус…» От этих красот я не мог сдержать улыбки, он меня сразу понял: «Этикет, Женя, обязателен при обращении к главе государства. Кесарю — кесарево. Раньше так писали: Всепресветлейший, державнейший великий государь император, самодержец Всероссийский, государь всемилостивейший. И монархист Достоевский так писал, и твердокаменный демократ Чернышевский, а заканчивать полагалось примерно так: с чувством благоговейного уважения осмеливаюсь назвать себя Вашего императорского высочества благодарным и преданнейшим слугою». Старик стал мне еще милее и симпатичнее. Упрекайте его в холуйстве, в рабстве, в отсутствии интеллигентности и прочих грехах, — все это чушь собачья, лишь ваши притязания подменить главу державы другим кумиром или собственной персоной. А я — вместе с разумным Разумовским. Раз уж приняты такие кликухи наверху, будем блюсти высоту, нам это ничего не стоит. Наверное, мы с ним не можем называться интеллигентами, как Фефер, например, или Леонтьев, не тянули мы в ненависти и до уровня Волги или Гапона, уж эти бы вчетвером напридумывали усатому совсем других величаний. А мы не видели в этикете урона своему достоинству, оно у нас совсем в другом. Мы не желаем властвовать. Спасибо, вожди, вы взяли на себя тяжкий грех власти, мы вас возвеличиваем при жизни, ибо ничего вам не будет после смерти, кроме долгих проклятий. Если я доживу до старости, то хочу стать таким, как Георгий Георгиевич Разумовский, московский дворянин, великодушный человек, вечная ему память… А пока вернемся к обращению. Разумовский просил направить его, а также зека Леонтьева, работать в какое-нибудь инженерно-конструкторское бюро в системе Гулага: «Мы там несомненно принесем больше пользы нашей великой и любимой Родине». Помогло, между прочим, их перевели скоро в Красноярск.