Не жалею, не зову, не плачу...

Я уходил от него с гудящей головой — это был человек-враг, невозмутимый, неисправимый, самый настоящий, не придуманный. Он же русский, знал, видел, захвачено полстраны, — и служил фашистам. Уродство, вывих сознания. Был членом Союза советских писателей и стряпал какую-то газетенку, когда его родина обливалась кровью. Но странно, я и со Светланой в эти дни не мог мириться, тем более, что она чуть не каждый день приходила с какими-то новостями. «У нас тут свивают гнездо, вам не кажется? Священник ходит». Уже и лексика у нее в стиле Вышинского. Чем больше она злобилась, тем дальше уходила от прежней Светланы Самойловны. Священник действительно приходил, причем вечером, вольных уже в больнице не было, но сказать, что они тут свили гнездо… Говорили они с Глаголевым не о зачетах, не о пайке и даже не о болезнях, а всё о Достоевском, о Соловьеве, о Бердяеве, всё о врагах да о врагах наших. Кто не знает, что Достоевский психически ненормальный, с ограниченным мировоззрением лютый монархист, Соловьев идеалист и закоренелый мистик, а про Бердяева и говорить нечего, махровая контра. А эти уже получили срока под завязку и никаких выводов, ухватились за мракобесие.

Когда человеку трудно, он якобы обращается к Богу. Мне не легко, но я без Бога вырос и авось проживу дальше. А библия стала скукой в ХХ веке, не зря же говорят Ветхий завет. Моя религия в Поэзии, только там я нахожу поддержку и крепость духа. Вот почему Глаголев меня притягивал. В лагере принято говорить о любом преступлении беспристрастно, исповедуется некий фатализм, предрешенность, понимание, что надличные силы могут увести человека за предел. Еще неизвестно, как ты сам поступил бы — убил или нет, украл или воздержался, предал бы или остался верен, дерзко стал бы издавать свою газету или смиренно перепечатывал бы «Правду» строка в строку. Вот попадешь в пиковое положение, тогда и узнаешь себя. Если разобраться, какой дурак на моем месте стал бы бежать из БАО? Нет ни войны, ни чумы, подметай аэродром, через месяц-другой тебя мобилизуют, как всех нестроевых, — но я не смог поступить иначе, я и часа не пробыл в батальоне аэродромного обслуживания, рванул слепо, отчаянно и безудержно. И вот сижу, кукую в сибирском лагере уже скоро три года. А коли так, старайся понять другого. У каждого своя натура и свои обстоятельства, они диктуют, они ведут или силком тащат. Вникай в судьбу, а не в статью кодекса и не в рычание приговора.

«Россия легла под танки, чтобы спасти евреев, — вещал Глаголев. — Вот единственное, что останется от второй мировой войны». Доводы его закручивали мозги, как всякая неожиданность. Он сеял, сеял… Казалось бы, болеешь, тебе смерть грозит, думай о чем-нибудь легком, о священном писании, хотя бы, где сказано, что всякая власть от Бога.

«Сбросим с корабля современности» означало сбросить с еврейского ковчега всё русское, и собирать для грядущего только свое племя. Все эти Авербахи, Эйхенбаумы, Брики с помощью ОГПУ вытравляли остатки русской культуры, пропагандировали взбесившегося русофоба Писарева. Травили Достоевского и до сих пор его не печатают. Они уничтожили не только Есенина, но и Николая Клюева, и Павла Васильева (о таких я вообще не слышал), затравили Шолохова, он спился и ничего не пишет».

В школе я был отличником, а уж Хрестоматию по литературе знал наизусть! А теперь оказывается, я нич-чего не знаю о писателях, о нашей истории, о войне, о Сталине, о Гитлере. И сам уже негодую: ну за что угробили Есенина? Народ его поет и помнит. Можно ли назвать страну цивилизованной, если стихи любимого поэта собраны только в рукописных тетрадках, как было до первопечатника Ивана Федорова? Я не видел ни одной книги Есенина. И за что они Шолохова без конца позорят? Я не встречал еврея ни в школе, ни в институте, ни в лагере, чтобы он похвалил Шолохова или хотя бы промолчал при его имени, — нет, каждый считал прямо-таки священным долгом заявить, что «Тихий Дон» — плагиат. Поразительно, как будто за поношения им авансом списывают все грехи.

А какие цитаты он приводил из Ницше. «Художник — брат преступника и сумасшедшего, ни одного мало-мальски художественного произведения не получится без того, чтобы творец его не познал бытие преступника и безумца».

Поделился я с Володей Питерским, а он мне: «Этот чувак абсолютно прав! Я бы тоже выпускал газету и перевешал всех, кто травил Есенина». Хотя Питерский и воевал, из лагеря пошел в штрафбат, и ранен был, и до Берлина дошел. Он слышал и про крестьянских поэтов, угробленных еще в середине 20-х, и про Павла Васильева, даже строки мне прочитал, сразу врезались: «Синие тарантулы под ними, копят яд и источают яд, становясь от радости седыми». И Николая Клюева знал: «Я надену черную рубаху, и вослед за мутным фонарем по камням двора пойду на плаху с молчаливо ласковым лицом». Питерский и сам стихи писал, и знал больше меня, поскольку тянул уже пятый срок, а я всего лишь первый. Вот такой у меня друг. А я рядом с ним брат преступника и сумасшедшего.

30