Не жалею, не зову, не плачу...

Дни стали светлее, длиннее, и тоски больше. Одиночество, и всех жалко. Виноват перед матерью и отцом, думаю: вот так же мне отплатят дети. Письма пишу лихие, бодрые — не жалейте меня, не страдайте, мне легко. В дождь вспоминаю, как в последний раз провожали меня отец с матерью на станцию, я тайком приезжал из Алма-Аты осенью. Ехали в телеге втроем, прикрытые завесой дождя, и остановились, не доезжая вокзала. Я слез и пошел бодро и уверенно кончать институт. На углу оглянулся — понурая лошадь с мокрым крупом и покинутые мои родители сидят рядышком в темной мокрой одежде, как забытые статуи… Думаю, всякая боль души есть память о нашем высоком предназначении. Боль есть, но предназначения нет… В тоске вижу Алма-Ату. Прекрасный город, любимый город. Солнечный, самый солнечный. Жалко мне прошлое. «Солнце, сожги настоящее во имя грядущего, но помилуй прошедшее». Вижу общежитие на Уйгурской, трамвай вижу, как поворачивает с улицы Шевченко, громыхая и повизгивая колесами. Вижу гостиницу «Дом советов» на Красноармейской. После войны там жили артисты, живал там странный, нездешний, на костылях после лагеря, писатель Домбровский, жила там Суханова, старая большевичка с дочерью Беллой. И со мной — одно время… Красноармейская упирается в Оперный, перед ним — Сталин, а сбоку выставили как-то истребитель дважды Героя Луганского, на фюзеляже звездочки по числу сбитых фашистов и большой бубновый туз, тщательно нарисованный… Не могу забыть Алма-Ату, снятся мне город, ледники, горы. А Вета пишет: «Тебе отказали в помиловании, и у меня пропала вера в справедливость. Но мы все равно будем вместе, хотя есть люди, которые против. Никогда не думай, что я могу забыть тебя. Если у меня тоска, я ухожу в горы, в Горельник или в лагерь «Локомотив».

Она вспоминала день нашего знакомства, 21 декабря 1949 года. «Мне горько стало, ведь если бы не было той встречи, ты был бы сейчас на свободе и тебя не судили бы». Я ей пишу часто и каким-то не своим, гусарским стилем, лихаческим. Ни на что не жалуюсь, без нытья, с гонором хочу пронести свой лагерный срок. Меня выручает цель, каждый вечер сижу и пишу, каждую ночь. Передо мной бумага, чернильница — флакончик из-под пенициллина в эбонитовом футлярчике с электрощита, макаю тонкую желтенькую ручку с пером и пишу. Не только прозу, но и стихи. О том, например, как мне ставят разные условия, и я соглашаюсь их выполнить — ради свободы. Все-все, кроме одного — брось писать. «Нет — сказал бы я, — довольно, ваши бредни надоели, лучше восемь лет неволи, чем свободный день без цели». Иногда удивляюсь самому себе, почему я легко так вжился, вписался в лагерь. Облегчает санчасть, конечно, но ведь она тоже в лагере. Я свободен не делать зла, не хочу обижать людей, не хочу быть наглым и при всём том я лагерник не хуже других. Иду как-то по коридору, сидит молодой зека у окна и переписывает стихи красивым чертежным шрифтом. Спрашиваю, сам написал? Нет, говорит, у ребят взял, домой посылаю, в техникум. Мои стихи «Последний вальс». Без автора. Я их написал к выпускному вечеру и послал в Алма-Ату. Наверное, от Питерского пошло. Хотя в стихах ничего лагерного. И жаль, плохо, если всё лагерное забудется как ненужное. Здесь тоже люди жили-были. Хорошие люди.

От тоски я увидел во сне мост, проснулся, вспомнил август 45-го года и тот настил через канал. Доски увидел. Всю жизнь он у меня как символ — вперед без страха и сомнений. Зека любят толковать сны. Если стоишь на мосту, якобы, удача в делах. Но если идешь по мосту, грозит опасность, остановись и подумай. Сидим как-то в амбулатории с Сашенькой, крутим тампоны из марли для автоклава, будто пельмени лепим, и она сражает меня: «Дай почитать, что ты там написал». Откуда ей известно? «А я Устиновича знаю, он в Красноярске живет, мне нравятся его охотничьи рассказы». Потом говорит: «Я видела тебя во сне. Ты скоро выйдешь на свободу». Сашенька осмелела с некоторых пор, смотрит на меня прямо, а раньше боялась испепелить меня своим дымчатым взором. «Как будто у тебя длинные волосы отросли, понимаешь? Это всегда к дороге». — «Спасибо, Саша, этап тоже дорога». — «Нет, ты скоро освободишься». — Еще она видела носовички, маленькие такие носовые платочки, она мне их дарила.