Не жалею, не зову, не плачу...

Пульников пошёл жаловаться. На меня. Блатным. Больше некому меня урезонить. И опять Волга учит меня уму-разуму: «Ты должен сказать два слова — оперировала Глахова. Ты же умный мужик, волокёшь, что к чему, неужели не ясно? Ты вовек не отмоешься, если своего хирурга посадишь на третий срок». Вот так, хоть тресни, опять я виноват. Не стечение обстоятельств, не хмырь с ножом, не растяпа-хирург, не Глухова и не её муж майор, — все они в стороне, один я в бороне. Мотаю хирургу третий срок. Не надо ломать голову там, где всё просто. Для выхода из тупика требуется сущий пустяк — забыть о правде, помнить о выживании. Из века в век, из поколения в поколение ломают, бьют и убивают тех, кто стоит за правду. Человека уберут, а правда остаётся даже там, где поголовно лгут. Люди сами по себе, а она сама по себе. Вот я бы талдычил сейчас: «Глухова оперировала. Глухова оперировала», — и стал бы героем на все сто.

В сумерках вышел я из больницы побродить в одиночестве. Бараки стояли в одну линию, проходи вдоль, проходи поперёк, нигде ничего по кругу, как в моей любимой Алма-Ате. Там всегда ясное небо и горы в снегу, даже летом хоть чуточку не вершинах белизна остаётся. Чистые улицы, театр оперы на фоне гор, красиво. Как раз в те дни, когда мы сошлись с Беллой, возле оперного ставили памятник Сталину, вырыли глубокую траншею и допоздна там сварка сверкала, непонятно, что сваривали, будто боялись, что ветром сдует. Очень капитально ставили бронзовое многопудье.

В институт я ездил на трамвае, висел на подножке и смотрел, как под ногами чешуёй мелькает булыжник шоссе. Я закалял себя после болезни. Нельзя мне было так ездить, опасно, диагноз у меня был тяжёлый, нельзя было стоять даже возле камней, и вот я нарочно рисковал. Или разобьюсь, или закалюсь. И продолжаю сейчас путь свой. Иван, он же Евгений после приговора. Два имени моих сошлись в трибунале, две сущности совместились, и появилось нечто третье. Древние думали, имя диктует человеку поведение, и называли детей со смыслом. Пётр для русского уха просто Пётр, а для греческого — Камень, Твёрдость, отсюда и характер, с младенчества. А нам христианство навязало бессмысленные, не переведённые имена. Евгений, например, Благородный, а Иван — Дар Божий. Скажи теперь, что Иван — древнееврейское имя, кто поверит?..

Завтра в присутствии оперчасти и всех медицинских работников предстоит давать показания. Мы должны установить причину гибели молодого человека, почти полноправного, без каких-то там дней, гражданина и назвать виновных, а там уже суд определит статью и срок.

Я не смогу врать. Любому ясно — оперировал Пульников. Остальные помогали. И сколько не старайся чёрное называть белым, ничего не изменится. Единственное, чего мы добьёмся — подтвердим свой статус подонков.

Иду один, иду-бреду, светят мне огни запретки, в тени бараков шныряют зека, торопятся, много дел до отбоя. Я один, привычно. Не с кем держать совет. Я не хочу, чтобы давали срок Пульникову, и мне добавили, и Глуховой что-то там влепили, не хочу. Но и вступаться за них не буду. Операционный журнал исчез, разве не подлость? Глухова по должности должна быть честнее нас, однако врёт, что ассистировал я, а она, дескать, стояла на инструментах. Показала нам пример и призыв — делай как я. Правда, в конце концов, добро или зло? Конечно же, добро, если не думать. А подумав, увидишь — всё зависит от обстоятельств. В данном случае — зло. Значит, правда не абсолют, она нечто относительное, а мир твердит о ней как о ценности безусловной. Только шизики до конца правдивы, только маньяки зловредно бескомпромиссны. Я же согласен на условия, порой ужасные. Перевязываю больного, смотрю на гнойную рану и думаю: если бы мне дали свободу с условием вылизать вот эту рану дочиста, я бы вылизал. На всё готов ради свободы. Так какого же чёрта сейчас ты не можешь языком шевельнуть во имя спасения себя и Пульникова? Чего тебе стоит? И все отстанут, оперчасть не будет заводить дело.

В камере на Узбекской запомнился мне тип по кличке Курохват (он рассказывал, как прятался от участкового в курятнике и там шворил куриц). Любил философствовать, и всё на грязную тему, чаще всего о том, что лагерь любого превратит в хмыря. «И тебя тоже, студент. Месяц продержишься, два, потом кончишь принцип давить и станешь ловчилой и шоблой, как все». — «Как ты, что-ли?» — «Ещё хуже!» — заорал он и кинулся ко мне, надеясь, что я как мышь сигану под нары. Больше всех он ко мне приставал, хотя я в камере ничего из себя не строил. Запомнил я его предсказание. Увижу грязь на ботинках, тут же спешу отряхнуть, стереть знаки. Всегда была угроза пропасть бесцельно и незаметно. Но кто ты такой, не много ли о себе думаешь? Ты же не чистюля политический, не 58-я невинно осуждённая, сирота казанская. Ты самый настоящий военный преступник. Мало того, если одна твоя статья воинская, то две другие чисто уголовные, так чего ты прикидываешься? Всё о чести, да о совести, да о правде. Попал в дерьмо — не чирикай.