Не жалею, не зову, не плачу...

Тоска… Сидели однажды в закутке возле летней кинобудки под вечер, курили анашу, передавая косяк по очереди. Кстати, я не курил, не чифирил, сразу мутило, тошннло. Вспоминали прежнее воровское житьё. Саня Бес, лет тридцати, совершенно беззубый, челюсть розовая, как у семидесятилетнего, рассказывал, какие классные были карманники и какое это искусство! Вытянешь цепочку, одним движением пальцев — круть! — свернешь сверху дужку, часы падают в твою ладонь, а цепочка хозяину остается, пусть спасибо скажет, если она простая. А если золотая, пишешь мойкой петлю и тогда уже с цепочкой тянешь. От анаши Бес окосел в прямом смысле, глаза его разъезжались в стороны, как жуки на воде, и он вдруг заговорил со мной как гадатель-прорицатель: «Вот выйдешь, Женя, на свободу, ро-оман про нас накатаешь. Девушки будут читать, письма тебе присылать. Полный зал народу будет тебя встречать, хло-опать тебе будут и в глазах у них слё-ёзы. А книгу твою будут давать на одну ночь, с возвратом. Как лампу». Ему виделась такая чудная картина, он будто мою мечту транслировал, хотя я совсем на него не похож. Откуда ему знать про эти залы, аплодисменты, восторги, а, главное, как лампу на ночь, это же прекрасно! «Будешь вспоминать, Женя, как мы тут в Соре под мусорами ходили, сидели на бугорке, кайф ловили и песни пели. И меня вспомнишь, Саню Беса. — После этих слов прогремели совсем неподалёку два салюта, будто подтверждая его историческую правоту, и от вахты побежали надзиратели в сторону Шизо. — Петарды хлопают, — пояснил Саня. — Фули нам пули, когда нас дробь не берёт».

…И всё, что он говорил, сбудется. Ты выйдешь на волю и напишешь книгу, потом и вторую, и пятую, и десятую. И вот эту напишешь — главную. А потом настанет день, когда тебя уже не посмеет тронуть ни милиция, ни конвой, ни трибунал и ни Папа-Римский — ты станешь сенатором на своей родине, лицом неприкосновенным. И поедешь в Европу, мальчик Ваня, крестьянский сын, ныне сын Гулага, з/к Щеголихин; и в Париже, в Люксембургском дворце, в Сенате Франции ты будешь заседать в зале Виктора Гюго, за его столом, слушать приветствия на французском и русском, а сбоку, в нише будет стоять тяжелое кресло с золотым вензелем на малиновом бархате — кресло Наполеона…

А пока ты ничего не знаешь о такой сказке, считаешь дни за колючей проволокой на руднике в Хакасии, и рядом с тобой особые кореша, отборные, о них написал Сергей Есенин: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди, нипочём ей страх. И идут по той дороге люди, люди в кандалах. Все они убийцы или воры, как судил им рок. Полюбил я грустные их взоры с впадинами щёк…» Сидеть тебе еще 6 лет и 3 месяца — терпи дальше. Ибо в Писании сказано: землю унаследует кроткий…

Уже в холода, после ноябрьских, пришел к нам завпарикмахерской, старый вор Илюша Монте-Карло, лысый, в очках, профессор по виду или замминистра здравоохранения, а по делам строитель коммунизма: Беломорканал, БАМ, Днепрогэс, Магнитка, и вот Сорский молибденовый. Илюша поинтересовался, хорошо ли нас обслуживает парикмахер, если не нравится, тут же пришлем другого. А дальше Илюша сказал, сегодня к нам приведут вора в законе Волгу, он ослеп, примите его как положено. Освободите место в палате. Солидный человек Монте-Карло, а пришел хлопотать. Что там за Волга? Пульников шёл с ним одним этапом и слышал легенду — непревзойденный картежник и крупнейший авторитет в воровском мире. Идет пижоном, руки в брюки, а за ним четыре шестерки тащат матрас, набитый отборным шмотьём — дубленки, душегрейки, костюмы и рубашки, сапоги и туфли, всё это Волга выиграл за пару дней на пересылке. Очень даже интересно, что за мастер такой, что за талант. Хожу по больнице, дело делаю, поглядываю на вход и вижу — входят двое, молодой человек, ростом повыше среднего, в дорогой «москвичке», в шапке, в хромовых сапогах и с белой повязкой на глазах. Шестерка что-то сказал санитару, и тут же на пустом месте выросла табуретка. Молодой человек сел, закинул ногу на ногу, едва заметным движением губ что-то скомандовал, и шестерка понесся искать дежурного врача. Вечером я пошел измерять температуру, раздавать лекарства. В хирургической палате собрались блатные, и Волга весело что-то рассказывал. Я подошел, поздоровался. Волга сразу вскинулся: «Кто такой?» Спросил высокомерно и строго. Как это я посмел вмешаться в его рассказ. Он уловил, на мое приветствие все ответили, значит, я не сбоку-припёку. Он быстрым движением схватил меня за нос, потом сразу мац-мац — по плечу хлопнул, за лацкан дёрнул, во что я одет. «Самара, ты?» — «Это наш доктор Евгений Павлович», — сказал Батумец. «Извини-ите», — протянул Волга искренне и совсем не по-блатному. Тоном своим он купил меня сразу, никто так не извинялся передо мной, даже из самых воспитанных.

С того дня в больнице стало заметно больше порядка, курили теперь только в коридоре, в палатах без ора, без базара, по утрам открывали форточки, будто по меньшей мере пожаловал в стационар санитарный генерал из Красноярска.

13