Не жалею, не зову, не плачу...

Все преподаватели знают о случившемся, мы с ней теперь в центре внимания. Ее все презирают, а я не хочу никакого сострадания, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы и тебя жалели, я не скрываю, что люблю тебя и буду ждать сто лет. До нее это доходит. Помнишь, ты говорил, чтобы моя любовь победила ненависть. После суда я снова стала вести дневник, записала подробно, как было всё в тот день. Белла ушла, я бегу в здание военкомата, стучу в кабинет прокурора, вхожу, он оглядывает меня с ног до головы, спрашивает, что мне нужно. Он совсем не догадывается. Я говорю, что хотела бы видеть тебя. Он отвечает, что тебя уже нет. И чтобы я в тюрьму не обращалась, так как свидание все равно не разрешат. Всё. Так больно и так тяжело. Не увидела тебя в последний раз, пытаюсь не плакать, но, завернув за угол, не выдерживаю, слезы льются, прохожие на меня оглядываются. Дома Регина встречает меня с «Терапией» в руках, чтобы вместе учить. Я вхожу и бросаюсь на постель, не раздеваясь. Ой, Женька, Женька, столько страданий, что страшно вспомнить. Регина садится рядом, но мне никого и ничего не хочется, мне не хочется жить. Я ухожу в сарай во дворе с твердой мыслью повеситься. Но это только в первый день (не подумай, что я уже слишком раскисла, что совсем у меня нет воли и что я не смогу дождаться тебя. Просто мне было очень тяжело, я даже написала записку, которую сохраню, ты ее потом прочтешь). Регина видела мое состояние, не отходила от меня ни на шаг. Она спрятала все веревки, теперь смешно даже, а вот тогда было все очень серьезно. Когда я ушла в сарай, Регина бегала и звала меня обедать, спрашивала, что мне надо и пыталась меня вытащить оттуда, я ее прогоняла. Потом приходит мама и опять слезы, потом приходит папа и снова слезы. Лицо опухло, голова болит. Папа говорит: ты же комсомолка, ты же советский человек, умей переносить трудности. Если любишь, то жди, я не возражаю, но зачем так много плакать? Меня бесят его спокойные слова, но, если подумать, то он прав. На другой день я, так ничего и не выучив, пошла сдавать терапию Бренеру, и он все-таки поставил мне четыре. Мне хотелось бы проваляться в постели и ничего не делать, но я собирала остатки воли, чтобы идти, сдавать и отвечать. Ой, Женька, как было мне тяжело!.. На другой день уже все знали о случившемся, и встречали меня с такими лицами сочувствующими, что мне было досадно. А не так давно наша соседка Аня принесла томик стихов Симонова, растрепанный, такой же, как тот, что мы читали с тобой на кафедре ВМП. В памяти встает та крошечная комната в институте, где мы просиживали вечера вместе. Вот его поэма «Первая любовь», и я слышу твой голос: «Какое б море мелких неудач, какая бы беда не удручала, руками стисни горло и не плачь, засядь за стол и все начни сначала…»

Читал я, перечитывал. Тяжко мне было от жестокости Беллы, ее грубости. Не мог я понять, ну что за страсть такая слепая, злая? Откуда в ней столько бесстыдства, хамства, подошла к незнакомым людям и стала меня поносить. Сидел я уныло, думал, что написать Вете, чем утешить ее, а тут от входной двери крик: «Зека Щеголихин, на выход!»

5

Вася Морда из санчасти: вас вызывает капитан Кучмаев. Прошли сквозь толпу как нож сквозь масло. Дождался-таки я своего часа. Прием шел в большой комнате, там зека стояли, сидели, лежали, а капитан принимал в маленьком кабинете. По облику — военфельдшер, капитанское звание для них потолок, сколько дальше ни служи, майором не будешь. Вопросы мне обычные — статья, срок, без подробностей, лишь бы не 58-я. В каком институте учился, по каким учебникам? Я называю по терапии Тареева, Мясникова, пропедевтику внутренних болезней Черноруцкого. В его время были другие авторы, но он слушает, кивает, будто знает. «Выпишите мне рецепт аспирина». Я спокойненько ему расписал по латыни: аспирин 0,5, детур, сигнетур, все это я знал назубок. «Внутривенные можете делать?» — «Могу, я был на практике после третьего курса. Могу даже роды принимать».

— «Глупости, зачем здесь роды, — сказал капитан. — Берем вас на работу в амбулаторию. Временно. Если спецчасть разрешит, будете постоянно». Санитар выдал мне халат, Вериго сходу включил меня в работу, тому измерить температуру, тому сделать растирание, тому сменить повязку — и пошла-поехала моя медицинская карьера. Я нюхал запахи риваноля, йода, мази Вишневского и думал, так пахнет счастье.