Не навреди ему

Я размышляю о том, как все это отразится на нем. Не только травма, но и необходимость лгать. Думаю обо всем том, что ему пришлось увидеть, о незнакомцах в масках, которые будут являться ему во сне, о звуке выстрела, наполняющем его воспоминания. Мать, которая заставила его врать, чтобы скрыть собственные преступления, которая не позволит ему ни слова сказать об этом ни одной живой душе. Я думаю о том, будет ли он меня за это любить или, наоборот, возненавидит. Всегда виноваты родители.

– Ты завтра встречаешься с папой. Помнишь, о чем мы говорили?

Я смотрю, как он вспоминает.

– Это наш маленький секрет, – говорит он.

Я слышу свой голос, когда он произносит эти слова. Сегодня утром я встала на колени перед его кроватью и заставила его повторять за мной, вполголоса умоляла молчать. Я сделала кое-что плохое, чтобы тебя спасти. Теперь ты должен держать это в тайне, чтобы меня защитить.

– Молодец. А когда папа спросит, где ты был, что ты ему скажешь?

– В Корнуолле с дядей Джеффом.

– И Лейлой, – добавляю я.

– И Лейлой.

– Молодец. Что вы там делали?

– Мы ходили на пляж… – Он смотрит наверх, просунув кончик языка между губами, чтобы вспомнить, какие я еще называла ему развлечения. – Мы ловили крабов. Катались на лодке.

– Хорошо. Попозже можем еще раз повторить.

Я улыбаюсь ему, надеясь, что он улыбнется мне в ответ, покажет свои крошечные молочные зубки. Не произнося ни слова, он снова опускает глаза на куклу.

У меня с лица медленно сползает улыбка.

Дай ему время.

Я засовываю две линзы в задний карман джинсов и спускаюсь со стремянки с отверткой в руке.

– Тебе стыдно?

Я замираю на стремянке, вцепившись в дугу с такой силой, что белеют костяшки пальцев.

А мне стыдно?

Только когда мы с Заком вернулись домой и я положила голову на подушку, я начала задумываться о том, что произошло. Я ждала, когда меня накроет чувство вины, когда начнет сдавливать грудь, зарождаться тошнота внутри. Но я ничего не почувствовала. Никаких угрызений совести.

Перед операцией я винила себя за то, что собираюсь отнять жизнь, так ведь? Я пыталась придумать другой способ; боялась встречаться с мистером и миссис Шабир перед тем, как идти в операционную. Но было ли это чувство вины? Или мне просто невыносимо было потерять контроль над ситуацией?

Чтобы делать свою работу, мне приходится давить в себе человеческие эмоции. Забыть о морали, ограждать себя от мыслей о жизнях, потерянных на операционном столе. Иначе я бы сошла с ума. Мой защитный механизм позволил мне отнять жизнь, дать Фахиму отмашку стрелять и смотреть, задержав дыхание, как Марго убивают в двух шагах от меня. Я сделала бы это еще тысячу раз, если бы потребовалось, правда.

Зак смотрит на меня и ждет ответа на вопрос. Я почти вижу, как он ищет чувство вины в моих глазах, надеется, что за этим фасадом еще скрывается хороший человек. Жаль, что я не знаю, что он во мне видит, какая женщина является ему за этой улыбкой.

У меня, наверное, все-таки есть сердце, потому что я люблю его больше всего на свете.

– Да, – лгу я. – Но я сделала бы для тебя все что угодно, Зак. Все что угодно.

Он медленно кивает и снова смотрит на куклу. Он кажется чуть ли не разочарованным. Я сказала что-то не то? Если бы только знать, что он хочет от меня услышать, я бы говорила это целыми днями, пока он не поверит.

– Я передвигаюсь на кухню. Хочешь со мной?

Он качает головой.

Перестань наседать. Пусть он сам к тебе придет.

Устанавливаю стремянку на кухне и лезу наверх. Зак, наверное, не сразу начнет снова мне доверять, но я буду ждать столько, сколько потребуется. Все пока складывается в мою пользу, и это тоже сложится. Я прогнусь подо все, что он от меня потребует.

Достаю из заднего кармана отвертку, и мой взгляд падает на письмо, лежащее на столе, где мы завтракали. Наверху страницы напечатано: «Рэдвудская больница». Когда я проснулась сегодня утром от своего недолгого сна, я обнаружила это письмо на коврике у двери среди полудюжины счетов на оплату. Результаты второй аутопсии указывали, что причиной смерти стал разрыв аорты, вызванный предполагаемой аневризмой ее грудного отдела. Причиной же аневризмы стало истончение стенок аорты. Надрез, сделанный, чтобы вставить трубку аппарата искусственного кровообращения, во много раз увеличил риск разрыва. Никаких подозрений; никакого полицейского расследования. Вердикт был объявлен по новостям еще до полудня и завтра утром появится на первых полосах всех газет. Но уже на следующей неделе Ахмед Шабир станет никому не интересен.