Не измени себе

- Да как вы можете! - возмущенно прервал меня Зайцев. - После того, что мы для вас сделали, вы предлагаете нашему институту, у которого в штате двадцать два профессора, пригласить на консилиум лекарей с периферии! Вот, - он протянул мне какой-то стержень. - Вот ваш гвоздь! Это же только для собак годится! А что касается врача из Сибири, то в вашем случае его аппарат неприменим! Мы вам поставили другой и считаем его более уместным!

Под напором Зайцева я несколько оробел, но все же нашел в себе силы повторить:

- И все-таки я прошу.

Министр поморщился в сторону Зайцева.

- Соберите консилиум! Сделайте все, как он просит.

Директор института кивнул.

Консилиум действительно собрался. Трое московских профессоров пришли к выводу: чтобы остеомиелит прекратился, надо укоротить кость сантиметра на три.

Совершенно неожиданно для самого себя я спросил!

- А как же тогда прыгать?

Консилиум откровенно расхохотался. Я сообразил, что сморозил глупость.

- Я хотел сказать, как же я буду ходить?

- Как все люди. Только чуть прихрамывать.

- С палочкой?

- Это уж как захотите!

Во рту стало сухо. Остаться на всю жизнь хромым? Мне, самому прыгучему человеку на свете!

- Я подумаю, - произнес я. - Можно?

- Разумеется. Только недолго.

От укорочения ноги я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: отрубают три сантиметра кости - остеомиелит не прекращается; затем еще два - тот же результат; снова три - нога продолжает гнить. В сумме ее усекают на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказывала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и другой способ моего излечения.

Однажды из окна палаты я увидел своего тренера и обрадованно поскакал на одной ноге по коридору ему навстречу.

- Ко мне?

По растерянному лицу Скачкова понял, что - нет. Скачков не сумел соврать.

- Я, собственно, к Лагунову. Он связки потянул. А к тебе, вообще, тоже хотел...

Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я замолк.

- Ну как ты? - настороженно проговорил он.

- Все так же.

- Да-а... А я, понимаешь, с командой замотался.

- Ну, мне идти, - сказал я. - До свидания.

- Я еще зайду, - пообещал Скачков.

На костылях я поковылял в палату. Он меня окликнул. Я остановился.

- Давай поговорим откровенно.

- Зачем? - спросил я. - Все и так ясно. Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова запрыгает?

Скачков некоторое время глядел себе под ноги.

- Я тебе в аспирантуру помогу устроиться. Хочешь?

Чтоб окончательно его не расстраивать, я отозвался:

- Хочу.

- Ну, вот и хорошо, - повеселел он. - А я еще приду. Выкрою время и приду.

Я глянул ему вслед. "Не придет!"

И он больше не пришел.

Супруга моя наконец явилась... Не оправдываясь, она объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю...

- Я уже ничего не думаю, - перебил я ее.

Людмила опешила:

- Почему?

Я спокойно ответил:

- Так лучше.

Она заплакала. Теперь уже тихо, искренне. На нее подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие... Людмила вновь стала каждый день ходить в больницу, наши взаимоотношения вроде бы опять наладились...

Я никогда не читал так много газет, как в этот период. Одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги по производительности в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль - теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым. Я вдруг остро ощутил оторванность от прежнего мира, неприятную опустошенность.

Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. Все самое привычное ранее вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Кислов, "Воробей" оставались самыми верными. Но они не несли всех тягот, которые претерпевала Людмила вот уже на протяжении восьми месяцев. Именно она - я вдруг остро ощутил это - осталась самым близким для меня человеком. Со скандалами, капризами, прихотями, но единственным. Ее жалость ко мне - то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, - превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий...

Однажды ночью, лежа на своей больничной койке, я подумал: "Пропади они пропадом - эти деньги! Выла бы только она!"

Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю, напрасно, нет?

КАЛИННИКОВ

Радость всегда изменяет. Заботы - никогда. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, один на один с собой. Но только я выходил из вагона, на меня наваливалась куча неприятностей.

Я вновь почувствовал сопротивление, опять ощутил стену. И стену эту возводили явно неглупые люди, все делалось тонко, терпеливо, расчетливо.