Навстречу Нике

— Что это такое? – спросил я, когда выложил своё сообщение, и стало окончательно ясно, что сценарий по пьесе Маяковского писать не придётся.

— Трофей, – ответил общепризнанный интеллектуал. – Эсэсовцы сдирали кожу с татуированных заключённых. Приобрёл в Потсдаме после войны.

Больше ноги моей не было в этом доме.

Там испарились все мои амбициозные планы. Жить на стипендию, имея семью, кооперативную квартиру было невозможно. Жена училась в Гнесинском институте на дирижёрско–хоровом отделении. То ходила на занятия, то брала очередной академический отпуск, ложилась в различные клиники на исследования. Ей мнились всякие болезни…

И опять отбрасывало меня назад. Снова брал рукописи на рецензии. Наверное, у сотен графоманов до сих пор хранятся мои отзывы. Если они их в ярости не изорвали.

Я отчётливо понимал, что попался в капкан. Крепло и предчувствие – окончание режиссёрских курсов не принесёт свободы.

Если бы ты знала, с какой надеждой набросился я на словно в одночасье, появившиеся неизвестно откуда, напечатанные под копирку полуслепые трактаты неизвестных или безымянных авторов. Рассказывалось о феномене НЛО, о различных видах йоги, о таинственной Шамбале. Многие знакомые, поставлявшие мне эти труды, доверчиво следовали советам неведомых мудрецов, начинали практиковать медитацию, пранаяму, вращали вокруг себя воображаемые сферы, с выпученными глазами стояли на голове. Один из них свернул себе шею.

«Безумие. Что–то не так…» – думал я, продолжая, однако, читать сочинения Блаватской, супругов Рерих, индусских гуру. От всего этого веяло ощущением путаницы, полуправды, а порой – чьей–то целенаправленной пропаганды. Кому–то было нужно уловить в свои сети как можно больше отчаявшихся людей… Невольно вспомнилась однажды прочитанная у какого–то философа фраза: «Самая большая победа дьявола в том, что он создал иллюзию, будто его не существует».

Именно это время удивительно совпало с моим невольным участием в одной, казалось бы, не имеющей ко мне отношения трагической истории.

Ещё когда я впервые приехал в Питер, кто–то познакомил меня с местным поэтом – милым, по–ленинградски вежливым, в высшей степени образованным человеком. И стихи его были милые, тихие.

Не раз бывал я у него в гостях, в типичной петербургской квартире на четвёртом этаже старинного дома. Познакомился с такой же милой, тихой его женой, двумя дочерьми. Одна из них рисовала, готовилась к поступлению в художественное училище.

Приезжая по делам в Москву, мой знакомый всегда заходил ко мне, чтобы прочесть новые стихи, подарить свою вновь вышедшую книжку.

Шли годы. Однажды он появился с молодой женщиной, тоже милой и тихой, как оказалось, ткачихой с московской текстильной фабрики. Они принесли с собой бутылочку «Каберне».

Я не задавал никаких вопросов. И так всё было ясно.

Перед тем, как они ушли, он сунул мне какую–то коробочку, шепнул: «Там запонки, она подарила. Не могу везти это домой».

Коробочка с запонками осталась у меня, спрятанная под бумагами в глубине секретера. Я всё время ощущал её присутствие. Как символ предательства, измены.

Следующим летом он позвонил откуда–то из деревни, где отдыхал вместе с семьёй. Страшным, неузнаваемым голосом сообщил, что жена на глазах девочек утопилась в реке, кончила самоубийством.

…В общем–то, это были чужие люди. Казалось бы, что мне до этой трагедии? Но меня пришибло. При всём том, что моя семейная жизнь сложилась несчастливо, я понял – никогда по собственной воле не оставлю свою жену. Не знаю, поймёшь ли ты меня.

Вскоре в Ленинграде грянула новая беда.

Старшая дочка моего приятеля поступила учиться в художественное училище. Первокурсники ещё не успели толком познакомиться друг с другом, когда на первом же собрании начальство поставило вопрос об исключении из комсомола, а значит, и из училища, какого–то паренька, проболтавшегося о том, что слушает по радио «Голос Америки».

Студенты наперебой клеймили слушателя «вражьих голосов». Семнадцатилетняя девочка поднялась со своего места, со слезами на глазах спросила: «За что вы его травите? Ведь он ни в чём не виноват». И тут какая–то злобная тварь крикнула: «Она его защищает, потому что он с ней живёт!»

Девочка вышла из зала, пришла к своему дому, поднялась по ступенькам к своему четвёртому этажу. Была весна. На лестничной клетке было распахнуто окно. Она влезла на подоконник и бросилась вниз. Разбилась.

Отец перевёз её в Москву, в клинику спинномозговых травм.

Мы сидели рядом в палате у постели парализованной девушки. Казалось странным, что поседевший, убитый горем приятель не чувствовал никакой связи между своей изменой, самоубийством жены и этой катастрофой.

Но ведь и для меня понятие греха, его неминуемых последствий было до тех пор неведомо. Я вспомнил о пьянице на земснаряде, убитом разрядом электротока… Но за что могла быть зарезана Наташа на Шикотане?

Некому было задать эти вопросы. Я нашёл в секретере и выкинул коробочку с запонками.