Навстречу Нике

В разгар «застоя», репрессий против инакомыслящих во множестве газет и журналов стали появляться его стихи и рассказы, одна за другой выходить книги.

Абхазские горы, абхазское море, обитатели сухумских лачуг – всё это по многу раз описано им. Очень мило. Русским читателям нравились экзотические персонажи, живущие среди экзотической обстановки.

Со временем мой бывший друг сделался знаменитым. Перестал замечать, что пишет всё более неряшливо, повторяется. Как всякая этнографическая проза, не вырвавшись на простор общечеловеческий, его произведения устарели.

Иногда вижу по телевизору или слышу по радио, как он не говорит, а вещает менторским голосом. Прописные истины. Или же псевдофилософскую чушь. «Никто мне не доказал, что Бога нет, и никто не доказал, что Бог есть».

Слушаю и невольно вспоминаю строки Пушкина: «…Так эта лампада мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

…В память о счастливых днях нашей молодости осталась моя единственная опубликованная поэма – «Длинный день на шлюпке».

81

Говорят, будто с детьми в определённые периоды их роста начинает происходить неладное. Ломка характера, что ли. Мой друг Саша Кунин принёс книжку какого–то польского педагога.

Толстая. Мелкий шрифт. Мне не прочесть. А Марине некогда. Да она и не хочет вникать. Говорит: «Не обращай внимания, пройдёт».

А я, как раненый. Просыпаюсь от собственного стона. Страшно, дождавшись утра, снова услышать:

— Мама! Пусть он уйдёт! Не хочу, не хочу с ним разговаривать, не буду! Уходи!

За что?! Где я потерял наше единение, когда не нужно слов? Кусочек меня отторгает меня. Побитым псом возвращаюсь в свою комнату из кухни, где мама поит тебя молоком перед тем, как отвести в детский сад.

Слышу, как она пытается причесать твои длинные, спутавшиеся за ночь локоны, как ты отбиваешься, топаешь ногами, устраиваешь истерику.

В конце концов Марина подхватывает тебя, непричёсанную, на руки. И вы уходите, не попрощавшись.

— Никочка, пока! – не выдержав, кричу я вслед.

Нет ответа. Дверь захлопывается.

Знакомые говорят, что ты избалована до последней степени. Что нужно быть строже… Шлёпать, что ли? Бить?

Детёныш мой, что с тобою стряслось? Ведь всё до недавнего времени было так хорошо! Неужели заболела, нужно тащить тебя к невропатологу?

Марина давно успела приехать на работу. Нет, чтобы позвонить, сказать, как вы расстались в детском саду, утешить. Ведь видела, в каком состоянии я остался…

Может быть, и она меня разлюбила?

А что, я на тридцать лет старше её. Плохо вижу, хром, сед. Тоже ведь, как и ты, ушла, не попрощалась.

Господи, Господи, верни мне любовь моих девочек! Вразуми, в чём виноват…

Когда будешь читать эту книгу, знай – как машина без топлива, приостановилась моя работа.

…Если бы я не познал силу простой, безыскусной молитвы, мог бы подумать, что произошло чудо: ты вновь рядом.

Воскресенье. После поездки в церковь, пока Марина готовит обед, сидим вместе у стола, учишься писать. Буква В у тебя получается похожей на лежащую вверх ногами автомашину с двумя колёсами, у буквы Я голова повёрнута не влево, а вправо. Пытаешься написать моё имя – Володя. Зато собственное и мамино начертала замечательно!

Должен признаться, когда в 1961 году я впервые держал в руках авторский экземпляр своего наконец–то вышедшего в свет сборника стихов «Над уровнем моря», с таким же чувством разглядывал каждую букву заглавия на суперобложке. Повезло на художника. Книга хорошо оформлена, с любовью. Есть там моя фотография – молодой, густоволосый, ещё без очков и усов. Интересно, что внутренне я точно так же молод и сегодня, хочешь – верь, хочешь – не верь.

Вообще, тот год оказался счастливым.

Меня сразу приняли в так называемый профком литераторов, и таким образом я обрёл официальный статус писателя, навсегда избавляющий от приставаний милиции. Шкловский, Светлов и ещё один поэт – Слуцкий дали рекомендации для приёма меня в Союз писателей.

Стал выступать на поэтических вечерах, срывать аплодисменты. Однажды, после одного из таких выступлений подскочил пожилой дяденька с моей книжкой в руках, потребовал автограф. Не люблю это действо, не понимаю, зачем оно нужно.

— Зачем? – так и спросил я его. – Я с вами незнаком, не знаю, что написать…

— Хотя бы распишитесь! Представьте, что после смерти вас признают гением, вроде Пушкина. А у меня будет ваша роспись!

— У всех берёте автограф?

— На всякий случай у всех.

Это было несколько унизительно. Расписался, чтобы отделаться.

На одном из таких вечеров присутствовали мои родители. Они слышали, как я читаю стихи со сцены, аплодисменты. Мама была, конечно, счастлива, а отец проницательно сказал:

— Книжка выходила долго. За такие выступления зарплаты ведь не дают?

— Не дают. Вот стану учиться на сценариста и кинорежиссёра, буду получать стипендию, не волнуйся!

…Похожая на комиссара гражданской войны, старая секретарша Высших курсов сценаристов и режиссёров сдержала слово. Я получил открытку, призывающую явиться на творческий конкурс.