Навсегда, до конца

Андрей не ответил, осторожно выглянул наружу. В считанные минуты все кончилось. По тротуару шла обычная публика, по заснеженной мостовой катили «ваньки» и лихачи, тряслась конка. Дворник широкой, окованной по краю жестью лопатой сгребал снег. Сметенные в кучу, лежали форменные студенческие фуражки. Валялся неподалеку обрывок красного полотнища. Дворник шоркал лопатой и как-то странно косился на подворотню. Ничего подозрительного Андрей не заметил и за руку, словно маленького, вывел Виктора наружу.

Полицейских не было. Дворник не обратил на студентов внимания, он по-прежнему поглядывал в провал темных ворот. Андрей посмотрел в ту же сторону и услышал, как дворник тихо попросил:

— Не ходите, господа, страх дюже берет...

Дворник — с крестьянским открытым лицом, нестарый. Не препятствовал, просил только...

И в сумраке подворотни Андрей увидел каблуки... Они выглядывали из-под грубой, уже слегка скоробленной морозом ряднины. Андрей шагнул туда, и Виктор безвольно последовал за ним.

Шесть, нет, семь тел уложены были возле стены, промерзлой, с обсыпанною штукатуркой, лица накрыты студенческими фуражками, а два — меховыми шляпками. Видно, сложили здесь, покуда не приедут забрать.

— Господи, — забормотал Виктор, — господи помилуй, — бормотал он и, забыв обнажить голову, принялся осенять себя крестным знамением, — и мы здесь могли так лежать... Ох, Андрюша, друг, спас ты меня, век не забуду.

— Сволочь, — сказал Андрей и сильным тычком в подбородок сшиб его с ног. — И твоих ведь рук дело...

В казенных номерах Петровки, предназначенных для проживания обучающихся, в комнате № 43 во втором этаже левого крыла, в 10 часов 45 минут пополудни, при обходе господином управляющим хозяйством, по взламывании двери обнаружено мертвое тело студента третьего курса, сына московского мещанина, владельца башмачной мастерской, Виктора Павлова Прокофьева. Причиною смерти последовало удушение посредством веревочной петли. Следов стороннего насилия на трупе не обнаружено. Покончивший с собою никакой записки, проливающей свет на поступок его, богопротивный и неразумный, не оставил. Однако двумя днями позднее Андрей Бубнов получил почтою конверт с письмом покойного, в котором Виктор признавался в том, что был агентом охранного отделения, а к смерти его привело «ужасающее зрелище», как он выразился, расстрелянной декабрьской демонстрации. Бубнов порвал писульки в клочки и мыл руки долго, старательно.

3

А 8 января...

Санкт-Петербург.

10 часов.

Под председательством министра внутренних дел генерал-адъютанта князя Петра Даниловича Святополк-Мирского собралось чрезвычайное заседание. Присутствовали великий князь Владимир Александрович, главнокомандующий гвардии и столичного округа, чины его штаба, градоначальник Фулон, министр финансов Коковцев, полицейское начальство. Несколько поодаль, как бы подчеркивая свою здесь неофициальность, — должности в Петербурге не имел доселе никакой, занимая пост московского полицмейстера, — расположился генерал-майор Трепов. Его мало кто знавал тут в лицо, но уже все понаслышались о том, как вызван он был государем, имел длительную, наисекретнейшую аудиенцию и на заседание был приглашен по высочайшему повелению. Поэтому все исподтишка окидывали Дмитрия Федоровича взорами, он же словно взглядов не замечал, сидел каменно и, единственный из всех, не испросив позволения у великого князя, — тот передернулся, но смолчал, — подымливал душистой гаванской сигарой, следя, чтобы столбик пепла держался как можно дольше. И Святополк-Мирский был возмущен: табачного запаху не переносил, а также и панибратства, хотя и слыл за либерала, однако и он не мог осадить этого парвеню, который, по слухам, сделается чуть ли не государевым наместником в столице. Слухи вздорные: какой может быть в столице наместник, однако что-то подобное, кажется, предстоит. О том же думал и начальник окружного штаба проныра барон Фитингоф, толстенький, благодушно-слащавый, с бабьими пухлыми щечками и наманикюренными ногтями; он вертелся так и этак, обращался то к непосредственному начальству, великому князю, то к министру, но при этом норовил изобразить, будто доклад его адресован загадочному Трепову.

Загадочный Трепов всю эту болтовню презирал. Сотрясение воздусей. Вызвали войска из Нарвы, Пскова, Петергофа, даже из Царского Села. Восемнадцать батальонов, двадцать один эскадрон, восемь казачьих сотен. Разбили город на боевые участки. Всего в столице сейчас примерно сорок тысяч солдат, казаков, полицейских. Ну и что? А дальше? Выжидать надобно, говорит великий князь. Чего, собственно, выжидать? И так весь Петербург бастует. Выжидать, пока начнут бунтовать? Начинать надо самим. Однако следует сделать то, о чем не подумали собравшиеся здесь господа: узнать от Гапона точно, совершенно точно, без филерских бумаженций, что задумал он. И поговорить с Гапоном должен он сам, Дмитрий Федорович Трепов.

Полдень.