Настоящая жизнь

Миллер не отвечает. Все так же смотрит в окутанный темнотой двор. Ничего, кроме смутных очертаний предметов, разглядеть там невозможно. Он сжимает ладонь в кулак, крупные твердые костяшки проступают отчетливее. Напряжение бежит вверх по руке, и вскоре Уоллас начинает чувствовать, как пульсирует его налитое плечо. Это не злое молчание. Вовсе нет. Но есть в нем что-то, что-то жесткое и неподатливое, какая-то становящаяся все отчетливее скованность.

Неужели это Уоллас в нем виноват? Неужели это он вызвал такую реакцию? Нужно было быть тверже, решительно отказаться рассказывать о своем прошлом. Нужно было держать рот на замке.

– Что ж, я, наверно, лучше пойду, – с напускной легкостью объявляет Уоллас. Миллер нашаривает его руку под пледом.

– Нет, оставайся. Поздно уже.

– Тут недалеко, – возражает Уоллас. – Я и так уже тебе надоел.

– Ничего подобного.

– Нет, надоел. А я этого не хочу. Не хочу быть обузой.

– Было бы здорово, если бы ты остался, – твердо говорит Миллер. – Я очень этого хочу.

– Это ты из вежливости. Не нужно. Все в порядке.

– Да вовсе нет, – не соглашается Миллер. – Это я из эгоизма. Я хочу, чтобы ты остался, – теперь Миллер смотрит на него. Что бы ни означало его молчание, сейчас в его взгляде и голосе столько искренности, что Уоллас смягчается. Миллер целует его.

– Ладно, – говорит Уоллас. – Я останусь.

Миллер берет его за руку, Уолласу нравится ощущать прикосновения его пальцев, их тепло, текстуру кожи. Он опускает голову Миллеру на плечо. Хочется спать, он бы с радостью вот так и вырубился.

– Если ты устал, можно подняться наверх.

– Нет, тут хорошо.

– Точно? Ты не обязан оставаться внизу из-за меня.

– Разве ты сам только что не просил меня остаться?

– Просил, но…

– Вот и ладно, – перебивает Уоллас. Миллер смеется. Тревога постепенно унимается, вместе с ней отступает и тошнота, и муторное подозрение, что он стал темой для сплетен. «Ты должен научиться доверять людям», – убеждает себя Уоллас. Не стоит думать, что каждый желает тебе зла.

– Прости, – помолчав, говорит Миллер. – За то, что я не нашелся, что ответить.

– Все нормально, – отвечает Уоллас. Он уже забыл о том, как тяжело ему далось это молчание. Уже переступил через боль. Уже выжил.

– Мне очень жаль, что с тобой такое случилось. И что я заставил тебя об этом рассказать.

– Ты не сделал ничего плохого. К тому же, мне кажется, я только и ждал, когда меня кто-нибудь спросит.

– Правда?

– Не знаю, – отвечает Уоллас. – Может, мы все только того и ждем?

– Вчера ночью, когда я рассказывал тебе про маму… Я не знал про твоих родителей… и того мужчину. Таким идиотом себя почувствовал, – признается Миллер.

– А, – говорит Уоллас. – Так вот из-за чего это все. Из-за того, что ты почувствовал себя идиотом. Понятно.

– Боже. Я не то имел в виду, Уоллас. Не то. Что ты такое говоришь.

– А по-моему, именно то, – возражает Уоллас, потому что просто не может удержаться, а еще потому, что такая уж у них с Миллером сложилась манера общения. Привычные упреки и препирательства как-то успокаивают. Миллер, крепко стиснув зубы, тяжело дышит. На крыльях его носа виднеются скопления черных точек.

– Чего ты от меня хочешь? – спрашивает он.

– Ничего. Я ничего от тебя не хочу.

– Ладно, хорошо, прекрасно, – сухо кивает Миллер. Снова откидывает голову, упираясь затылком в шкафчик. И закрывает глаза. – С тобой так трудно. Просто невыносимо.

– Тогда я лучше пойду домой.

– Если ты пытаешься заставить меня тебя выгнать – не дождешься. Хочешь уйти, иди. И не ищи себе оправданий.

– Ты только что сказал, что со мной невыносимо.

– Потому что это правда, – говорит Миллер. И крепко зажмуривается. Уоллас нажимает большими пальцами на его сморщенные веки. Такие теплые. Чуть влажные от того, что из приоткрытой двери тянет холодом с улицы, но теплые. Грудь у Миллера широкая. Рука Уолласа скользит вниз, к шее. Под кожей сильно, мерно бьется пульс. Не стоило ему так поступать. Уоллас это прекрасно знает. Незачем было пререкаться из-за пустяков, из-за чего-то невидимого.

– Если со мной так невыносимо, почему ты меня не вышвырнешь? – спрашивает он и забирается к Миллеру на колени. Садится верхом, всем весом навалившись тому на бедра. – Если со мной так сложно, просто скажи, чтобы я прекратил, – Уоллас нажимает пальцем на гладкий твердый хрящик под адамовым яблоком Миллера. Веки его мелко вздрагивают и мгновенно поднимаются, будто это Уоллас, надавив на горло, привел их в движение. Славная механическая игрушка. В одном месте нажмешь – в другом откроется. Миллер облизывает губы. И подается вперед, пытаясь дотянуться до лица Уолласа, но тот не дается. Сильнее давит ладонью на горло, чтобы Миллер ощутил его сопротивление. И чем настойчивее тянется вперед Миллер, тем крепче рука Уолласа сжимается вокруг его шеи. Они словно угодили в ловушку, как ни вывернись – все равно между ними остается небольшое расстояние. Миллер рычит. Уоллас чувствует ладонью, как он сглатывает.