Настоящая жизнь

6

Когда, вскоре после полуночи, Уоллас просыпается в постели Миллера один, ему остается лишь сказать себе: «Поделом».

В комнате темно, лишь над полом, расчерченным скрещивающимися полосами света, висит синеватая дымка. Внизу живота свился тугой, давящий на поясницу клубок боли. Мочевой пузырь. Спал Уоллас беспокойно. Лицом вжимался в подушку, и теперь оно отекло. Пахнет пóтом Миллера. В окне по-прежнему жужжит вентилятор, и в комнате прохладно. Голосов больше не слышно – ни со двора, ни из коридора. Вверху стены, у самой кромки наклонного белого потолка, змеится трещина. Там слуховое оконце, четырехугольник более темной черноты с забившимися по углам сухими листьями. «Эти старые дома» – отголоском давно забытой мелодии всплывает в памяти фраза, вскользь брошенная на устроенной Эдит вечеринке в прошлом году. В последний год Хенрика. Их тогда послали принести стулья из подвала. Эдит стояла на верхней ступеньке лестницы и наблюдала, как они с Хенриком то ныряют с освещенной площадки внизу в черноту, то вновь появляются на ней со стульями в руках. Хенрик уже выпил джина, губы у него были красные и белки глаз порозовели. От него исходил крепкий хвойный запах. В какой-то момент они одновременно шагнули из света в тень, ухватились за один стул, и руки их соприкоснулись. Хенрик хмыкнул, а Уоллас резко отпрянул. Тот ловким плавным движением поднял стул сам и указал подбородком на другие стулья, стоявшие в темном закутке под лестницей, у стены, по которой вилась едва заметная трещина. «Эти старые дома, – буркнул он. – Дерьмо, а не фундаменты». Уолласу тогда его слова показались бессмыслицей. Как дом, в принципе, может дожить до старости, если у него дерьмовый фундамент? Он думал об этом, пока они перетаскивали их наверх – по два стула за один подъем – всякий раз, как ступени трещали, грозя провалиться под их весом. Думал об этом, пока слова сами собой не сложились в песенку в голове. «Эти старые дома». Хенрик тут в последний раз. Хенрик тут последний год. «Эти старые дома».

Нужно сходить в туалет. Уоллас встает и накидывает на плечи Миллеров фланелевый плед. Промозглые они, эти старые дома, – думает он. Выходит на площадку, замирает у лестничных перил и ждет. В коридоре темно. Темно и в кухне. Но тишина не абсолютная. Где-то в отдалении слышатся шорохи и шепотки. Слов не разобрать – так, отголоски звуков. Он тут не один. Что ж, вполне логично, что Миллер где-то в доме. И Ингве тоже. Здесь живут люди. Их жизни идут своим чередом. Он не остался в полном одиночестве. От осознания неполноты собственной брошенности Уолласу хочется рассмеяться, и тут же его захлестывает волной головокружительной дурноты. Становится стыдно, что он так раскрылся. И перед кем? Перед Миллером! Пронзает запоздалое желание спрятаться, найти укрытие. В былые времена – продолжавшиеся вплоть до последней пятницы – так разоткровенничаться означало бы совершить фатальную ошибку. Это значило бы, что он до самого окончания аспирантуры будет жить в страхе, постоянно ждать, что все сказанное однажды обернется против него, что ему нанесут неожиданный удар, что нужно вечно оглядываться, чтобы не застали врасплох. В былые времена Уоллас доверял своей подозрительной натуре, рассчитывал, что она убережет его, но вот он совершил глупость, совершил глупость, рассказав Миллеру о себе. И теперь ему остается лишь надеяться на лучшее, а он никогда не был человеком, который живет надеждами.

Ванная очень чистая, все в ней белое и плетеное, словно он оказался в каком-нибудь приморском городке. Уоллас, набросив на плечи пахнущий Миллером плед, стоит над унитазом и наблюдает, как постепенно желтеет вода внутри. Воняет мочой, по ванной расползается аммиачный душок, он сегодня выпил слишком много кофе. Уоллас споласкивает руки, плотнее запахивается в плед и спускается вниз по лестнице.