Настоящая жизнь

И вдруг Миллер расслабляется. Все тело его обмякает, и Уолласа пронзает страх, что он сотворил чудовищную глупость. Он ослабляет хватку, и в то же – крошечное, как булавочная головка – мгновение Миллер внезапно перехватывает его запястья и тянет руки вниз, к животу, чтобы они придвинулись друг к другу вплотную. Уоллас моргает, и вот лицо Миллера уже совсем близко от его лица, так близко, что они соприкасаются носами, щеками и губами. Так близко, что Уоллас словно видит алые полумесяцы на внутренней поверхности век Миллера, так близко, что слышит ток крови в его теле и может случайно спутать его с собственным.

– Дешевый трюк, – шипит Уоллас, но высвободить запястья не может. Миллер держит его крепко. Он начинает вырываться яростнее, но Миллер все равно его не отпускает. Он выдирается изо всех сил, но все напрасно. Миллер сильнее. Однако чувство, которое Уоллас сейчас испытывает, – это не страх. Нет у него дикого противного привкуса страха. Это что-то другое, возможно, сожаление. Миллер смотрит на него из-под набрякших век.

– Если хочешь чего-то, попроси, – говорит он.

– Да пошел ты.

– Будь хорошим мальчиком.

Хорошим мальчиком.

– Я никогда не был хорошим.

– И я тоже, – отзывается Миллер.

– Да уж конечно, – говорит Уоллас, но тут лицо Миллера слегка мрачнеет, и он вспоминает, что тот ему рассказывал. О своей матери, о том, как между ними не все было гладко, а потом она умерла. – Прости. Я не то хотел сказать.

– О, нет, как раз то. Именно это ты и хотел сказать.

– Мы просто разговаривали.

– Просто разговаривали, – передразнивает Миллер. – Вот чем мы занимались. Кто бы мог подумать?

Он слегка ослабляет хватку, и Уоллас, воспользовавшись шансом, вырывается. Миллер так крепко держал его, что запястья теперь горят огнем. На внутренней стороне, там, где кожа светлее всего, остались темно-красные следы от пальцев. Уоллас скатывается с Миллера на пол. Тот снова прикрывает глаза. Кажется, что этих последних минут никогда и не было.

Интересно, думает Уоллас, значит ли это, что ему пора уходить? Рука Миллера лежит на полу ладонью вниз, он нажимает на нее большим пальцем. Впивается ногтем в кожу, и Миллер вздрагивает всем телом, снова возвращается к жизни. Прямо как Ингве недавно. Уоллас гадает, что с ним такое. Что заставляет его вот так провоцировать людей? Что это за странное свойство характера?

«Если хочешь чего-то, попроси», – сказал ему Миллер. Что ж, наверное, в этом-то все и дело. Это его способ попросить. Просто сказать, чего хочет, он не может. Потому что сам этого не знает.

– Уоллас, не задирай меня, – говорит Миллер. – Не то пожалеешь.

– Я не задираю, – заверяет Уоллас. Но внутри у него уже все поет. И что-то теплое стремительным потоком рвется наружу. – Никого я не задираю.

Почему-то кажется необходимым ответить Миллеру именно так, хотя он и подозревает, что это неправда. Он наклоняется к нему, прижимается губами к его шее и втягивает носом воздух. Чувствует, как Миллер сглатывает. Как горит его кожа. Как напрягаются и расслабляются мышцы. Как тонкие волоски щекочут нос. Словно мех какого-то изящного животного. По шее Миллера от его дыхания бегут мурашки. Дрожь жизни. Он вонзает зубы Миллеру в шею и тут же зажмуривается, перед глазами все белеет, его откидывает назад и пригвождает к полу. Миллер теперь сидит на нем верхом. Руки Уолласа вздернуты за голову, в которой, словно желток в яйце, плавает мозг. И это тоже кажется необходимым. Миллер нависает над ним.

– Я сказал, не задирай меня, – произносит он, но голос его не слушается, дрожит. Будто цепляется за что-то. В висках у Уолласа больно пульсирует. – Я же предупреждал.