Настанет день

Так что Лютер давно уже заключил с Господом такой договор: Ты иди Своим путем, а я буду идти своим. Но в вагоне товарняка что-то на него накатило, какая-то потребность придать своей жизни значение и смысл, пока он не исчез с лица земли, оставив на ней отпечаток не более глубокий, чем остается после навозного жука.

Он катил через Средний Запад, опять через свой Огайо и потом на северо-восток. Хотя его попутчики, вопреки всему, что ему доводилось слышать, были людьми вполне приличными и хотя железнодорожные копы ни разу ни к кому из них не прицепились, он все равно волей-неволей вспоминал, как совсем недавно ехал в Талсу вместе с Лайлой, и тоска в нем все росла, вытесняя из его души все прочие чувства. Он забивался в углы вагонов и редко отваживался с кем-нибудь заговорить.

В поезде Лютер был не единственным, кто от чего-то удирал. Здесь ехали те, кто убегал от повесток в суд, от полицейских, от долгов, от жен. Другим просто требовалась перемена. Но всем им нужна была работа. А газеты в последнее время пророчили новый спад в экономике. Мол, времена промышленного бума прошли. Военные производства закрываются, и на улицы вот-вот выкинут семь миллионов мужчин. А еще четыре миллиона вернутся из-за океана. Того и гляди, явятся одиннадцать миллионов мужиков, а рабочих мест нет.

Один из этих одиннадцати миллионов, громадный белый парень по кличке ББ, которому станком когда-то расплющило левую кисть в блин, разбудил Лютера в его последнее утро на этом поезде, резко распахнув дверь, так что ветер дунул Лютеру в лицо. Он разлепил глаза и увидел, что ББ стоит у раскрытого проема, а мимо него несутся всякие сельские пейзажи. Рассветало, и луна еще висела в небе, точно собственный призрак.

— Славная картинка, а? — ББ дернул головой, указывая на луну.

Лютер отделался кивком, после чего зевнул в кулак. Подергал ногами, стряхивая сон, и подошел к ББ. Небо чистое, голубое, строгое. Воздух холодный, с таким свежим запахом, что Лютеру захотелось положить его, этот воздух, на тарелку и съесть. Они проезжали мимо замерзших полей и голых деревьев. Казалось, мир спит. Под ясным небом такой голубизны, какой Лютер никогда еще не видел, все было до того прекрасно, что Лютеру захотелось показать это Лайле. Обхватить руками ее живот, уткнуться подбородком ей в плечо, спросить, видела ли она когда-нибудь что-то такое же голубое. За всю жизнь, Лайла? Хоть когда-то?

Он отступил от двери.

«Пусть все идет как идет, — подумал он. — Пускай идет как идет».

Он отыскал в небе блекнущую луну и стал смотреть на нее. Не сводил с нее глаз, пока она не растаяла совсем и пока студеный ветер не пробрался ему под пальто.

Бейб Рут и пролетарская революция

Глава двенадцатая

Бейб провел утро, раздавая конфеты и бейсбольные мячи в саут-эндской школе для детей-инвалидов. Один из мальчишек, загипсованный с головы до пят, попросил его расписаться на гипсе, и Бейб поставил ему автографы и на руках, и на ногах, а потом еще вывел свое имя поперек всего туловища паренька, от правого бока до левого плеча, и все ребята смеялись, и медсестры тоже, и даже некоторые сестры милосердия из монахинь. Парнишка в гипсе сообщил Руту, что зовут его Уилбур Конелли. Он работал на ткацкой фабрике в Дэдхеме, и какие-то химикаты пролились на пол в цеху, а в их испарения попали искры от механических ножниц, вот почему Уилбур загорелся. Бейб заверил парня, что скоро тот поправится. Вырастешь и в один прекрасный день сыграешь в бейсбол в Мировой серии. И все твои бывшие начальники полопаются от зависти, ясно? Уилбур Конелли уже засыпал и лишь выдавил из себя слабую улыбку, но остальные ребятишки засмеялись и стали совать Бейбу на подпись всякие другие вещи — фотографию, вырванную из спортивного раздела «Стэндард», пару маленьких костылей, пожелтевшую пижамную рубашку.

Когда он вышел оттуда вместе с Джонни Айго, своим агентом, тот предложил заскочить в сиротский приют Святого Винсента, всего в нескольких кварталах отсюда. Не помешает, заметил Джонни: прибавится откликов в прессе, и не исключено, что это даст Бейбу решающий аргумент в очередном раунде его деловых переговоров с Гарри Фрейзи.

Но Бейб чувствовал, что устал — от переговоров, от фотовспышек, от сирот. Он любил детей, особенно сирот, но, господи боже ты мой, эти сегодняшние ребятишки, все искалеченные, переломанные, обгоревшие, они словно что-то вынули у него из души. Те, что без пальцев, никогда их не отрастят, а те, что с ожогами на лице, никогда не увидят себя в зеркале необезображенными, а те, что в инвалидных колясках, никогда не встанут поутру и не зашагают как ни в чем не бывало. И все-таки когда-нибудь их выпустят в мир, чтобы они прокладывали себе дорогу сами, и сегодня утром Бейба это ошеломило, напрочь лишило бодрости.