Наше неушедшее время

Когда я встречался с Ириной Владимировной, воспоминания Всеволода Александровича еще не были опубликованы, но я хорошо помнил то, что он говорил мне. Я пересказал ей, считая, что Рождественского нельзя заподозрить в антипатии к ней. Наоборот, он вспоминал о ней тепло: «…высокая стройная девушка, очень недурной внешности, носившая в пышной рыжеватой прическе огромный белый бант. Она обращала на себя всеобщее внимание, но держалась достаточно скромно, в жаркие споры не вступала и только изредка отпускала короткое ироническое и тонкое замечание»[199].

Она с возмущением стала доказывать мне, что вся эта история – сплошная выдумка. Фамилия «Одоевцева» – девичья фамилия ее матери. Смену имени не объяснила, а об отчестве:

– Моего отца звали Густав Адольф. Мне дали отчество – Густавовна, а моей сестре – Адольфовна. Сестра сменила отчество в начале тридцатых: из протеста против Адольфа Гитлера и его гонений на евреев.

Тогда я, пожалуй впервые, увидел на лице Ирины Владимировны раздражение. До этого случая мне казалось, оно ей вообще несвойственно, а тут ясно стало, что это задело ее за живое. И не стал продолжать эту тему.

Вспышка ее возмущения заставила меня задуматься. Наверно, забыл что-то Рождественский. Перемена имени-отчества-фамилии не могла произойти так просто, как ему казалось: «Новая Ирина, разумеется, была согласна».

С началом Первой мировой войны, которую тогда называли Германской, люди с немецкими фамилиями или фамилиями, похожими на немецкие, почувствовали себя неуютно. Пошла полоса изменения имен и фамилий. Вильгельмы Вильгельмовичи становились Василиями Васильевичами, – как один из историков, ставший потом знаменитым.

Все это, несомненно, относилось и к семье с фамилией Гейнике еще во время войны.

Как назовешь яхту, так она и поплывет, говорят парусники. Во время войны с Гитлером легко ли жилось в нашей стране человеку, которому родители дали имя Адольф? Или даже Ганс, Фриц?

Обладатели вполне «благозвучных» фамилий на «ов» и «ев» жаловались друзьям, что имена «Томас» и «Роберт» все равно не дадут им дойти до вершины политической власти. И не только политической. Хрущёв не дал стать первым космонавтом Герману Титову: говорят, не понравилось имя Герман.

Артисты Менакер и Миронова предпочли дать своему сыну Андрею фамилию матери. Так делали многие.

И мог бы дойти до вершины власти человек с фамилией Джугашвили, если бы он вовремя ее не сменил?

Судьба Гейнике сложилась бы не так, как судьба Одоевцевой. И тут идея рассказа Рождественского вполне верна. Но самому ему не приходилось сталкиваться с этим: отказываться от имени, которое носит твой отец, и он вряд ли, конечно, представлял себе, через какие душевные муки должна была пройти ученица Гумилёва. Вот и подал это как забавный эпизод.

Спрашивать ее о совсем уж личном я не решился. Не отважился спросить (хотя очень хотелось), почему в одних справочниках год ее рождения 1895-й, а в других – 1900-й или даже 1901-й: меня всегда учили не спрашивать женщин о возрасте. А Одоевцева вполне чувствовала себя женщиной. Передвигаться без посторонней помощи уже не могла, но, когда приходили посетители, долго прихорашивалась, прежде чем их принять.

Год она все же назвала: 1895-й.

* * *

После встреч с нею у меня сохранились многостраничные заметки. Слушая Ахматову, я не осмелился на ее глазах что-то записывать, а тут решил рискнуть. Ирина Владимировна не протестовала. Тогда, в 1988-м, если и не каждый упомянутый ею факт, то все же очень многое было для меня новостью. Сейчас, спустя много лет, большинство из них уже стали известны. Тем не менее приведу некоторые ее высказывания.

На мой вопрос, кто были ближайшими друзьями Гумилёва, она ответила: Лозинский, потом – Мандельштам. К Николаю Оцупу (который потом, в эмиграции много писал о нем), Гумилёв, по ее мнению, относился весьма сдержанно.

Об Анне Энгельгардт, второй жене Гумилёва: красива. Но настолько неумна, что директор гимназии попросил родителей забрать ее после пятого класса.

Описала ту квартиру на Преображенской, где Гумилёв провел последние годы жизни. Считала, что квартира принадлежала до революции какому-то адмиралу или видному чиновнику. Но обстановка была жалкой. Мебель обита зеленой клеенкой. Четыре комнаты: спальня, кабинет, столовая, одна комната заперта. Лишь весной 1921-го, незадолго до смерти, Гумилёв перебрался в Дом искусств, на углу Невского и Мойки, оставив за собой и квартиру на Преображенской.

Вспоминала, как Гумилёв заботился о впечатлении, которое производит на окружающих. Не показывал слабости, усталости: это противоречило созданному им для себя образу сильного человека. Вообще любил порисоваться, всегда немного играл.