Наше неушедшее время

Потом стали считать, что самого «таганцевского заговора», участие в котором приписывали Гумилёву, вообще не существовало. Что его сфабриковали в ЧК.

В беседах со мной Ирина Владимировна часто повторяла то, что писала в книге. Это естественно: все важнейшее она туда включала. Но немало было и такого, что в книгу не вошло.

* * *

Самое большее, в чем, кажется, можно упрекнуть Одоевцеву, это очень уж розовые краски. Создается впечатление, будто последние годы жизни Гумилёва были легкими. Веселые прогулки по Таврическому саду, розыгрыши, шутки… Тяготы тех страшных лет Одоевцева не замалчивает, но о них – вскользь. «Все дни тогда были веселые. Это были дни зимы 1920/21 года, и веселье их действительно было не лишено безумья. Холод, голод, аресты, расстрелы. А поэты веселились и смеялись в умирающем Петрополе…»[193].

Или: «Так веселились поэты. Так по-детски, бесхитростно, простодушно. Смеялись до слез над тем, что со стороны, пожалуй, даже и смешным не казалось…»[194]; «Все снова смеются. Да, наверно, нигде и никогда так много не смеялись поэты, как “в те баснословные” года…»[195]. «Все были более или менее влюблены»[196].

Ахматова вспоминала о том времени иначе:

«Круглый год в одном и том же замызганном платье, в кое-как заштопанных чулках и в чем-то таком на ногах, о чем лучше не думать (но в основном прюнелевом), очень худая, очень бледная – вот какой я была в это время. И это продолжалось годами»[197].

Но Одоевцева была молода. Это ее первые успехи в жизни, да еще в кругу таких интересных людей. Может быть, первая любовь. Так можно ли ее упрекать, что полвека спустя она с умилением будет писать о тех годах?

В воспоминаниях она оживляла и, наверно, идеализировала впечатления молодости. Но писала и так:

Неправда, неправда, что прошлое мило.
Оно, как открытая жадно могила —
Мне страшно в него заглянуть.
Забудем, забудьте, забудь![198]

Противоречие? Но разве это противоречие не свойственно Гумилёву? И разве оно не сближает Одоевцеву с каждым из нас?

* * *

Когда я познакомился с Одоевцевой, мне показалось, что она пребывала в эйфории по поводу всего, что увидела в Питере и в Москве после шести с половиной десятилетий эмиграции. Уж очень восторженно ее приняли и охаживали: власти, писатели, журналисты. О Гумилёве говорили с придыханием. Мне захотелось напомнить ей, что еще совсем недавно все было не так. Стал говорить ей о жизни в сталинское и послесталинские времена. Будто она в свои девяносто чего-то не знала или не слышала.

Она только улыбнулась:

– Годы не выбросишь из памяти, но вспоминать ужасное надо как можно реже.

Моя откровенность все-таки сослужила мне добрую службу: придала встречам более доверительный тон. А это позволило задать ей довольно деликатный вопрос.

Я знал, что фамилию-имя-отчество Одоевцева взяла себе в 1919 или 1920 году. А до того, по паспорту, была Ираида Густавовна Гейнике. Впервые я услышал об этом от Льва Николаевича Гумилёва. Он подчеркнуто называл ее только «Гейнике».

Слышал я и рассказ Всеволода Александровича Рождественского – с ним меня познакомила его дочь Милена Всеволодовна. Не буду приводить по памяти, потому что в 1994 году она опубликовала воспоминания отца о Гумилёве, и там приведен этот рассказ.

По его словам, фамилию «Одоевцева» изобрел для нее Гумилёв. На одном из заседаний «Цеха поэтов» он, предложив своей ученице опубликовать ее первое стихотворение, сказал:

– Но вот как быть с именем автора? Рада звучит не по-русски, Вы меня простите, Рада Густавовна, но Ваше благородное остзейское происхождение сейчас было бы не у места. Надо Вам дать русское имя. Послушаем, что нам может предложить уважаемое собрание.

Послышались предложения, десятки женских имен, остановились на «Ирине».

– Прекрасно, – одобрил Гумилёв. Но это еще не все. Нужна другая фамилия. «Гейнике» звучит, простите, несколько гинекологически. Положимся на волю случая.

Он протянул через плечо руку к книжной полке за спиной и, не глядя, вытащил первую попавшуюся книгу.

«Русские ночи» Одоевского. Гм… – «Ирина Одоевская». В общем, неплохо. Но был поэт, приятель Лермонтова, Александр Одоевский. Не годится. А с фамилией расставаться жаль. Произведем в ней некоторое изменение: «Ирина Одоевцева». Право, недурно. Вы согласны, Рада Густавовна?

Новая Ирина, разумеется, была согласна. Да и всем такое словосочетание пришлось по душе.

– Так появилась на свет Ирина Одоевцева, – заключал свой рассказ Всеволод Александрович, – а вскоре вышел и ее стихотворный сборник «Двор чудес».