Наркокурьер Лариосик

«Успеть!.. Успеть, главное!» — только об этом и могла думать Ларэ, несясь домой с кульком под мышкой. В кульке было все, что она надела на себя, собираясь на дискотеку в тот злополучный вечер. Все это, включая шпильки, комком было сунуто в кулек и вручено ей в руки в обмен на подпись. Но не это сейчас ее волновало. И не то, когда именно она сядет и сядет ли вообще. Ее волновало совсем другое — КАК она сядет, если сядет вообще, КЕМ она сядет? И поэтому надо было спешить. Слепакову, взамен на его доброту, она честно поведала все, что знала. И, если бы знала больше, то рассказала бы тоже. Утаила она лишь одно, мелочь, — о нераспроданной почти партии героина в чеках и про девять с половиной килограмм оставшейся маковой соломки, схороненных в мамином чемодане под кроватью в квартире у понятой при обыске, старушки Анны Андреевны, соседки Изабеллы Владиславовны и сына ее, Лариосика Тилле. И это был ее шанс.

«Успеть, успеть только!» — мысль неотвязно преследовала ее, когда она входила к себе домой. Мамы, как обычно, не было.

«Так, — продолжала она лихорадочно обдумывать ситуацию, — если скинуть оптом, то потеряю серьезно, зато все можно сделать почти моментально. На операцию — все равно даже больше, чем требуется. Остаток отложу для Рыхлого, остальное — пусть будет долг. Выйду — отработаю. Или он выйдет — я пока заработаю. Или вместе выйдем — договоримся. Не это сейчас главное. Главное — первая ампутация, начать второй этап! И как можно быстрее: что для тюрьмы, что для воли — без разницы. Пока Рыхлый про меня не узнал…»

Рыхлый и правда не знал, что Ларэ отпустили под подписку. В тот вечер, когда ему стало известно, что ее повязали с товаром, он чуть не сошел с ума от страха. Товар был чужой, а партия висела на Ларэ этой, на пидоре этом, полубабе. Он лихорадочно начал рыть во всех направлениях, заплатил кому надо, не торгуясь, и узнал-таки про освобождение. Узнал, правда, на следующий день после того, как Ларэ, тоже не торгуясь, сдала за полцены весь товар оптом и снова схоронила деньги там же, в чемодане, под Анны Андреевны кроватью.

— Отпустили, значит, — разочарованно произнесла мать, обнаружив в промежутке между очередными тиражами возвратившегося домой сына, и не в состоянии расставить, что в этом и для кого хорошего и что плохого. — Лучше б в госпиталь тюремный спровадили, разум назад повернуть, — она с горечью посмотрела на Лариосика, — и все остальное тоже…

Ларэ не ответила, в это время она набирала номер. Она знала — это номер ее надежды, номер с помощью которого должна осуществиться ее мечта, номер, который принесет ей счастье, самое обыкновенное счастье, такое, как у всех, и сделает ее такой же, как и все нормальные женщины, любящие и любимые, красивые и не очень, рожавшие детей или нет, такой, как ее мама, Изабелла Владиславовна, — пусть даже и несчастной, но настоящей…

В клинике она тоже не торговалась, наоборот, максимально придвинула возможный срок первой операции, заплатив по высшей ставке. И она знала — оставались дни. Дни всего лишь…

Из клиники она вернулась довольно рано, переговоры закончились даже лучше, чем она ожидала. Деньги она внесла сразу, всю сумму целиком, чтобы не жгли ей руки, и чтобы знать теперь наверняка — обратной дороги нет и не будет.

Она впорхнула в лифт и нажала свою кнопку. Лифт тронулся, и в это мгновение снова екнуло у нее в паху и дернулась у крестца, два раза, как было раньше, и еще раньше и тогда еще, совсем давно… И сразу вслед за этим — она это знала — должен глухо бухнуть за грудиной удар, признак заветного зова, волнующего и глубокого… Но бухнуло иначе, не как обычно. Сердце заколотилось вдруг, как молотилка, как перед прыжком в пропасть, где внизу вода, но сверху ее не видно…

Она вышла из лифта и, продолжая удивленно думать о причинах такого странного чувства, опустила руку в сумку, где лежали ключи от квартиры. Последнее, о чем она успела подумать, пока летела вниз, что надо бы проведать Анну Андреевну, посидеть с ней, поговорить, а то все время в спешке, все эти дни, эти месяцы, эти годы…

Когда она очнулась, обнаружив себя привязанной к стулу, то почти не удивилась. Рыхлый сидел перед ней, тоже на стуле, спинкой вперед, и ждал, пока она придет в себя.

— Слушай сюда, сука, — тихо сказал он Ларэ. — То, что ты меня сдал, это хуйня все, не докажут. Меня сейчас одно только интересует — хочешь ты жить или нет. — Ларэ смотрела на Рыхлого, к немалому собственному удивлению, спокойно и не мигая. — Что ты товар скинул, я уже знаю. И кому — тоже известно. — Двое других, что были с Рыхлым, безразлично сидели в стороне, она заметила их боковым зрением, сил повернуть голову не было. Шею и выше, у основания черепа, ломило так, что слова доходили до нее с трудом, но от этого их безразличия вдруг повеяло каким-то особым страхом, несуетливым и губительным, а потому — самым настоящим. — Я не против, в общем, — тихим голосом продолжал Рыхлый, — отдай бабки, добавь еще столько и гуляй себе. В других только направлениях, — он привстал со своего стула. — Так где бабки, Ларочка?