Наполеон

– Ожеро, помнишь Арколе? – спрашивает, проходя мимо якобинского генерала.

Тот улыбается молча, насмешливо; по этой улыбке Бонапарт чувствует, что в самом деле наступил Арколе, и, так же как тогда, когда один, со знаменем в руках, кинулся на мост, под картечный огонь, кидается теперь в якобинское пекло – в Совет пятисот.

В узком, ведущем из дворца в Оранжерею проходе такая давка, что Бонапарт с приставшей к нему на пути свитою едва может пробиться. Свита остается у дверей. Бонапарт входит в залу один. Здесь все еще бушует парламентская буря. Он с трудом пробирается среди депутатов и подходит к трибуне. Сначала его не замечают. Вдруг подымается неистовый шум, крик, вопль:

– Долой диктатора! Долой тирана! Вне закона! Вне закона!

Якобинцы окружают Бонапарта, теснят его, кидаются на него с кулаками, хватают за шиворот. Под тяжестью их навалившихся тел, под воспаленным дыханьем их ртов, изрыгающих брань, он бледнеет, шатается, вот-вот упадет без чувств. «Над его головой блеснули кинжалы», – будут утверждать впоследствии друзья Бонапарта, а враги – отрицать. Но были кинжалы или нет, во всяком случае, могли быть.

Гренадеры, стоящие на часах у дверей, видя своего генерала в опасности, кидаются к нему на помощь и расталкивают кулаками толпу депутатов; командиры тоже. На местах для публики перепуганные мужчины и женщины теснятся и загромождают проход; другие, стоящие в амбразурах окон, открывают их и выскакивают в сад. Свалка, крики, вопли, визги женщин.

– Виват Бонапарт! – визжит одна, как под ножом, и ей отвечают голоса из толпы.

Солдаты и командиры дерутся с депутатами. Один из них, запутавшись ногами в ковре, растягивается на полу во весь рост. У одного гренадера рукав разорван сверху донизу.

Бонапарт становится добычей якобинца Дестрема, человека исполинского роста и геркулесовской силы.

– Так вот ты для чего побеждал! – кричит ему в лицо Дестрем, и кулак его тяжело опускается на плечо Бонапарта, а «кулак у Дестрема не хуже, чем у всякого другого».

Гренадеры наконец прорываются к Бонапарту, вырывают его из рук бесноватых и защищают своими телами. Великан Дестрем продолжает бить солдат кулаками, предназначая удары генералу. Двое гренадеров уводят, почти уносят Бонапарта на руках. Лицо его мертвенно-бледно; черты искажены; глаза полузакрыты; свесившись на плечо, голова качается, как у деревянной куклы. Это ли «бог войны, бог победы»?

– Вне закона! Вне закона! – продолжают вопить бесноватые в зале.

Некогда, в дни Террора, этот крик убивал: тотчас за ним следовал стук гильотины; он теперь уже ослабел, но все еще страшен.

Депутаты лезут на трибуну, стучат по ней так, что кажется, разобьют ее в щепки; требуют, чтобы сию же минуту голосовали «вне закона».

Но председатель Люсьен оказывается на высоте положения: он один спокоен, непоколебим на трибуне, как скала среди бушующих волн. Он совершает чудо, укрощает бурю и в наступившем затишье произносит несколько успокоительных слов в защиту брата.

Но тотчас опять подымаются крики:

– Сегодня Бонапарт омрачил свою славу, тьфу!

– Бонапарт вел себя королем!

– Ну-ка живей, председатель, голосуй! – переходят якобинцы с «вы» на «ты» по старому доброму обычаю террора.

Кто-то за что-то голосует, но в таком шуме, что нельзя понять, кто и за что. Как накануне, в Бурбонском дворце, собрание бессильно топчется на месте, нелепо и жалко беснуется.

Бонапарт сходит в нижнюю залу. В первые минуты он так растерян, что бормочет бессвязные слова и никого не узнает.

– Генерал, – обращается к Сийесу, – они хотят объявить меня вне закона!

Сийес все еще сидит у камина, зябнет и не может согреться. Он поднимает на Бонапарта спокойные глаза, как будто не удивляясь, что произведен в генералы; без всякого движения в бескровном лице – лице Гомункула – произносит с конституционной важностью пророческие слова:

– Сами они будут вне закона! – И, немного подумав, прибавляет с твердостью: – Наступила минута рубить саблями! Но, чтобы начать рубить, надо зацепиться хоть за лохмотья законности.

– Вне закона! Генерал Бонапарт объявлен вне закона! – кричат, вбегая в залу, два Талейранова посланца.

Бонапарт выхватывает шпагу из ножен, подбегает к окну, открывает его и кричит, как на поле сражения, стоящим на дворе войскам:

– К оружию! К оружию!

Крик повторяется из батальона в батальон. Долго не суждено ему умолкнуть: многоголосое эхо Истории будет повторять его все дальше и дальше, до самого края земли.

Бонапарт со свитою выбегает во двор, садится на лошадь и скачет по фронту стоящих у дворца гренадеров правительственной гвардии.

– Солдаты! – кричит он. – Могу ли я на вас положиться?

Гренадеры молчат, может быть, думают: «Пусть господа дерутся, нам ни тепло ни холодно!» Сийесу, глядящему из окна, чудится даже подозрительное движение в их рядах, как будто они хотят кинуться на Бонапарта.

Но он уже скачет к своим верным драгунам и линейным полкам. Там встречают его бурей восторженных криков. По знаку его наступает тишина, он говорит командирам; жалуется на Совет пятисот, на «подлых изменников, предателей отечества, наймитов Англии».