– Я им говорил, как спасти Республику, а они меня хотели убить!
Вид у него зловещий; кровь на лице: давеча, в первые минуты отчаяния и бешенства, расчесал, расцарапал ногтями на лбу сыпь от тулонской чесотки. Видя эту кровь, солдаты верят, что якобинцы хотели его убить.
– Солдаты! Могу ли я на вас положиться?
– Можешь! Можешь! Виват Бонапарт! Виват Республика!
Но гренадеры у дворца по-прежнему молчат. А время идет; скоро пять часов; наступают ранние сумерки; тени сгущаются под голыми деревьями парка, а внутри дворца уже почти совсем темно. Еще немного, и роковой день канет в еще более, может быть, роковую ночь. «Если бы тотчас объявили Бонапарта вне закона, Бог знает что случилось бы», – вспоминает очевидец.
Генерал Фреживаль, выскочив из Оранжереи, подбегает к Бонапарту и шепчет ему на ухо слова председателя Люсьена:
– Если в ближайшие десять минут заседание не будет прервано, я ни за что не отвечаю!
Вдруг лицо Бонапарта преображается; молния сверкает в глазах его; он снова «бог войны, бог победы». Понял, «вспомнил», что надо делать: вывести, вывести Люсьена из якобинского пекла!
Сказано – сделано. Десяти минут не прошло, как отряд верных Бонапарту гренадеров 79-го линейного полка выносит председателя на руках, точно мощи, из Оранжереи во двор. Он садится на лошадь и скачет к Бонапарту. Брат соединился с братом, председатель Палаты – с главнокомандующим армией, законодательная власть соединилась с исполнительной; наконец-таки штык зацепился за лохмотья закона: армия спасает Республику.
– Генералы, солдаты, граждане! – кричит Люсьен уже охрипшим голосом. – Террористы в Совете пятисот, наглые разбойники, подкупленные Англией, возмутились против Совета старейшин и предлагают объявить вне закона главнокомандующего армией… Объявляю вам, что истинные законодатели Франции – только те, кто выйдет ко мне из собрания; остальные же да будут разогнаны силою… Эти убийцы – уже не представители народа, а представители кинжала!
Он указывает на окровавленное лицо Бонапарта; потом берет обнаженную шпагу и приставляет ее острием к груди брата, в трагической позе, достойной актера Тальма:
– Клянусь, я своею собственною рукою убью брата моего, если он покусится на свободу Франции!
Не вспомнил в эту минуту «гаденыш» своего пророчества: «Если Наполеон достигнет власти, он будет тираном, и самое имя его сделается для потомства ужасом!»
Наконец-то общий восторг увлекает и гренадеров правительственной гвардии. Бешеные драгуны и роты 79-го линейного напирают на них сзади. Они уже сдвинулись и готовы идти, куда велит Бонапарт. Наконец-то может он отдать приказ.
Командиры подняли шпаги; барабаны бьют в атаку. Мюрат строит колонну и ведет ее на дворец. Под тяжелый топот марширующих ног сыплется, сыплется в густеющих сумерках глухими раскатами барабанная дробь.
Толпа расступается в ужасе и с восторгом приветствует Цезаря Освободителя:
– Ура! Долой якобинцев! Долой 93-й год! Это Рубикон!
Глухо сквозь толстые стены дворца доносится издали барабанная дробь; ближе, всё ближе, по коридорам и лестницам – и вот уже у самых дверей.
Двери распахнулись настежь, и блеснули штыки.
Собрание все еще беснуется с ревом издыхающего зверя. Но колонна медленно входит; узкая сначала, постепенно расширяется и занимает всю переднюю часть галереи. Одни красные тоги уже бегут, другие, в глубине залы, сплачиваются в единое красное тело.
– Воины! Вы омрачаете ваши лавры! – вопит кто-то с трибуны; но барабанный бой заглушает вопль.
– Вы распущены, граждане! – кричит Мюрат. В залу входит вторая колонна, под командой генерала Леклерка.
– Гренадеры, вперед!
Но Мюрат лучше скомандовал:
– Ну-ка, их всех к… матери!
Солдаты, скрестив штыки, наступают, и перед их стальною щетиною красное тело тает, как воск от огня.
В пять минут зала очищена. Только последние упрямцы, усевшись в кресла, застыли, не двигаясь, как последние римские сенаторы – перед варварскою шайкою Атиллы. Но гренадеры спокойно берут их в охапку, как непослушных детей, и выносят на двор.
Ночь, темнота, пустота. И непрерывно сыплется глухими раскатами барабанная дробь.
Кое-кто бежал постыдно, выскочил в окно; бóльшая же часть депутатов отступила перед грубою силою с достоинством, как подобает законодателям. Но на дворе вдруг все изменилось. Солдаты встречают «господ-адвокатов», «убийц» своего генерала, «подлых наймитов Англии» бранью, смехом, свистом, гиком, улюлюканьем. Красные люди не знают, куда им деваться, путаясь ногами в длинных тогах, быстро уходят, через дворы, террасы, цветники, в аллеи парка, в просеки леса, в темную ночь; бегут, как будто гонится за ними кто-то невидимый; роняют, скидывают красные тоги, рвут их, зацепившись за колючки кустов. Красные лохмотья краснеют по оврагам и волчьим ямам, точно кровавые следы убегающего раненого зверя – своим же Волчонком затравленной, загрызанной Волчицы-Революции.