Надгробные речи. Монодии

Когда же открылось государево судилище и любому дано было право прибегнуть к его защите, то все, кто посредством силы незаконно владел имуществом слабых — иные бесстыдно им завладев, а иные под видом покупки, — сами являлись к потерпевшим, дабы вернуть похищенное — кто по вызову суда, а кто и не дожидаясь такового, в страхе упреждая дознание, так что всякий притеснитель сам себе был судьею. И каковое говорят о Геракле — что когда кто-то терпел бедствие на суше или на море, то призывал его на помощь, и что, даже если того не было рядом, одного его имени бывало достаточно[675], — таковое же, мы знаем, могло сотворить и государево имя. И города, и деревни, и площади, и дома, и материки, и острова, и юноши, и старики, и мужчины, и женщины давали отпор обидчикам одним лишь упоминанием о государе, и не раз его имя останавливало руку, готовую нанести удар. В том же судилище была рассмотрена и тяжба о первенстве городов, величайших в Сирии после нашего, причем один из них был красивее другого, ибо находился вблизи моря[676]. Когда же послы городов произнесли пространные речи, и те, что были из приморского города, упомянули и об остальном, о чем сказать было уместно, и о мудрости их согражданина[677], а послы того города, что расположен в глуби материка, рассказали о чужеземце и о своем земляке, из коих первый облюбовал их город для занятий философией, а второй радушно принял и его, и всюду следовавших за ним учеников[678], то государь, оставив в стороне блестящие постройки обоих городов и сравнив сих мужей друг с другом, присудил первенство городу, сильнейшему своими гражданами. Разве государь не призывал города к добродетели, вынеся подобное решение — презрев бездушную красоту вещей как не имеющую ценности в глазах взыскательного судьи?

Итак, недавно, касаясь вопросов благочестия[679], я поминал о простоте его общения с людьми, теперь же настал черед поговорить и о более важном, ибо сильнее всего проявлял он сие качество в судилище по отношению к риторам и их подзащитным, предоставляя тем полную свободу кричать во всё горло, размахивать руками, всячески жестикулировать, поднимать друг друга на смех — иными словами, делать всё что угодно, лишь бы одержать победу над противником[680]. При этом он зачастую обращался к каждому из них так: «Друг мой!» А ведь сие обращение — ко всем, не только к риторам, — впервые употребленное ныне владыкою по отношению к своим подданным, способно пробудить к нему любовь не в пример магическим чарам! Ибо государь полагал, что величие царской власти проявляется не в том, что люди испытывают страх, хранят молчание, держат руки под плащом, стоят потупившись и глядя больше на собственные сапоги, нежели в лицо правителя, и не в том, что они говорят и ведут себя достойно рабов, а не свободных, но в том, что никто из приближенных к правителю не тщится выказать ему больше восхищения, чем другому. Даже пурпурную хламиду, каковую не носить государю было невозможно, он носил так, словно наряд сей ничем не отличался от прочих: не любовался собой, не проверял, хорошо ли окрашена хламида, и не думал, что ежели краска будет лучше, то и он от этого станет лучше, а если она будет самой лучшей, то и сам он станет тогда наилучшим. Ибо не измерял он силу власти чистотою окраски хламиды, но оставлял заботу о последней на долю красильщиков и ткачей, полагая возвысить свою власть плодотворностью размышлений и пользою от них городам и через это возвыситься самому. Остался на его голове и золотой венок, ибо так судили боги, — а почему так, о том лишь богам ведомо, ибо сам он не раз порывался снять с головы своей золото, но запрет был сильнее его.

Сие золото напомнило мне и о золотых венках, кои города посылали ему через послов, — один тяжелее другого: один в тысячу статиров[681], другой в две тысячи, а третий еще больше весом. Он же, пожурив послов за размеры венков, ибо хорошо понимал, что не без труда добываются средства на таковые подарки, постановил, чтобы вес венков не превышал семидесяти статиров[682], полагая, что почет от любого венка одинаков, а искать выгоду в величине почестей — дело корыстолюбцев. И гонцы, кои доставляли сии законы и многие другие указы, кто с не меньшим, а кто и с большим пылом так упорно отрекались от награды за свои труды, что не принимали даже и тех даров, что им приносили добровольно. Вот какую опасность сулили недобросовестные поборы, ибо всякому было ясно, что стяжатель не сможет сокрыться и неизбежно подвергнется каре. Так слава достойного государя не посрамлялась ничтожеством слуг его.