Надгробные речи. Монодии

Иной, наверное, удивляется, что, хотя государь был кроток и милосерден, а если кого и наказывал, то гораздо мягче, чем следовало бы, враги его среди подданных никогда не переводились. Однако о причине сего я скажу, помянув его скорбную для меня кончину. Ныне же о приближенных государя подобает сказать лишь то, что одни из них производили впечатление людей достойных и являлись таковыми на самом деле, а другие только казались достойными, но в действительности ими не были, и что одних ничто не могло совратить с истинного пути, а других изобличило время. Ибо, когда он получил безраздельную власть и стал распоряжаться казною и всем прочим, что составляет богатство государя, первые находились при нем бескорыстно и не умножали своего состояния, имея к нему легкий доступ, но считали достаточной выгодой для себя платить ему любовью за любовь и видеть, как их возлюбленный государь умело правит столь обширной державою. И хотя он не раз предлагал и, клянусь Зевсом, даже умолял их принять от него в дар землю, коней, дома, серебро и золото, они уклонялись от сих даров, говоря, что и без того богаты[688]. Но так поступали лишь достойнейшие из его подданных. Другие же, кто давно жаждал наживы и только делал вид, что к ней равнодушен, выжидали удобного случая и, едва лишь он выдавался, пользовались им — и прося, и получая, и снова прося, а получив, не довольствовались этим, ибо ничто не могло насытить их алчности[689]. Он же, хотя по великодушию своему и расточал дары, более уже не считал тех людей благородными и скорбел о заблуждении своем, однако из сочувствия к ним сие терпел, ибо ставил верность дружбе превыше желания освободиться от подобного окружения. Таким образом, он хорошо знал природу всех своих приближенных и, усердию одних радуясь, а из-за других печалясь, первых держался сам, но и вторых от себя не гнал. И случалось так, что он восхищался софистом, каковой превосходил благородством свое звание[690], и, наоборот, порицал философа, чей нрав не соответствовал этакому облику, однако вынужден был сносить всё остальное, лишь бы не казалось, будто, заняв царский трон, он позабыл о прежней дружбе.

Однако, сдается мне, вы желаете услышать о последнем и величайшем его деянии — о том, как он сокрушил персов и их страну, отправившись против них в поход. Да и неудивительно, что вы давно и с нетерпением этого ожидаете, ибо главное — как он погиб, одолев врага, — вы уже знаете, а подробностей о том либо не слышали вовсе, либо слышали мало. Понуждают вас к тому и мысли о мощи персов — как побеждали они огромное войско Констанция и на сколь дерзкого и бесстрашного врага отважился идти государь. Ведь Констанций, не считая и прочих островов, и тех, что находятся в Океане, владел землею от самых берегов Океана до течения Евфрата, коя, помимо всего остального, изобиловала крепкими телом и храбрыми духом людьми, способными любое войско сделать несокрушимым. И тем не менее этот правитель, славный своими приготовлениями к войне[691] и владевший великим числом превосходных городов, взимавший огромные подати с жителей и вывезший немало золота из рудников, облачивший своих всадников в доспехи получше персов, а самих коней защитивший бронею от ран[692], — этот правитель, получивший в наследство от отца войну[693], для коей требовался храбрый царь и хороший военачальник, словно бы поклялся быть союзником врагов: не помышлял он ни о том, чтобы завоевать их землю, ни о том, чтобы защищать от нападений свою, но, ежегодно с наступлением весны отправляясь штурмовать крепости и переправившись за Евфрат, сидел на месте, окружив себя огромным войском, готовый бежать при первом же появлении врага, а едва заслышав вопли осажденных жителей, почитал за благо в сражение не вступать и гибели своих подданных не препятствовать[694].