Над Черемошем

— Чем дольше живу на свете, тем больше верю в провидение. — Бундзяк смиренно склонил голову и ощутил подбородком жесткое прикосновение денег, полученных от игумена и спрятанных на груди.

— Ты непочтительно описал встречу с Гордынским и Лепехой, забывая, откуда они, — заметил игумен, и лицо его стало жестче.

— Так ведь им все мало! — вспыхнул Бундзяк. — Даже моей работы им мало. Им, кажется, всего и всегда будет мало… Да и стоит ли вспоминать о тех, кого пограничники перерезали очередями надвое? Это — не в доме будь сказано — дурная примета…

Игумен вздрогнул, но сразу же овладел собой.

— Сын мой, дух твой поддался неприязни, вызванной холодным словом, и она точит тебя, как червь… Жизнь не хор певчих на четыре голоса, в ней возможны погрешности и в такте и в интонации. Найдутся они и у тебя… Ты мастерски описал и кровь человеческую и смерть еретиков новейших времен. Но почему так мало их умирает на страницах твоего дневника и еще меньше — в жизни? Ибо из различных источников постигает нас разочарование: не все убитые здесь, — он указал на дневник, — покоятся там, — он ткнул вниз благочестиво сложенными пальцами.

— Раненые выживают, — поморщился Бундзяк. — Крестьянство живуче.

— Живуче, — согласился игумен. — Запомни: украинское крестьянство возросло на индивидуально-родовой основе, а кто рвет с этой основой, тот должен быть погребен. Не радуют меня, сын мой, последние события. На моих глазах тают, как воск, крестьянские обычаи наших предков. В этом новом омуте крестьянство перестает быть массой. И теперь неведомо, кто для нас страшнее: Микола Сенчук или Лесь Побережник?

— Лесь Побережник? — Бундзяк поперхнулся от смеха.

— Это не так смешно, как кажется. — Сама серая безысходность на миг заглянула в глаза Бундзяку и тут же скрылась под толстыми веками, а голос игумена перешел в шипение: — Когда на путь большевиков становится Сенчук, это естественно: для него дым наших кадил всегда был едок. Но когда на этот путь выходят Побережники, мы остаемся только с одним господом богом! И, пока не поздно, нам надо всеми мерами успокоить этот омут, задержать расслоение крестьянства… Политика не знает сентиментов. Не жалобами, а действиями предстоит приблизить из-за океана свет новой вифлеемской звезды. Благослови тебя пречистая дева Мария. Аминь.

В келью неслышно вошел келарь.

— Оружие из земли уже достали.

— Тщательно засыпьте яму, — приказал игумен.

* * *

Михайло Гнатович бережно вынимает из земли градусник, и на него россыпью нанизываются отблески месяца.

— Что? — спрашивают одновременно Сенчук и Макаров.

— Подтверждается начало весны. Беспокоитесь?

— А то нет! Что ни говорите, первая пахота, — тихо ответил Сенчук.

— И я тревожусь. — Чернега подошел к навесу, где поблескивали плуги. — Руки сами тянутся к плугу. Вспоминаю начало своей жизни, тридцатый год. Мне тогда семнадцатый шел, а люди, не ожидая моего совершеннолетия, выбрали бригадиром… Как тогда работалось! И до сих пор не могу забыть те дни, как юность свою. И волнуюсь сейчас, как тогда…

— И я с тех пор, как имею дело с тракторами, каждую весну волнуюсь. И спрашивается: отчего бы? — задумчиво проговорил Макаров. — Перед большим праздником всегда волнуешься, а для нас, трактористов, весна — праздник.

— Верно, товарищ директор! — подошел к нему Павло Гритчук.

— Павлуша, ты чего не спишь? Скоро пахота, первая твоя пахота.

— Потому и не сплю, что первая.

— Ты гляди! — вырвалось у Макарова изумленное восклицание. — Точнехонько так же и я не спал перед своей первой пахотой.

— Выходит, Павло, ты во всем на своего директора похож, и, верно, скоро и сам станешь директором МТС, — усмехнулся Чернега.

— От такой чести, если заслужу, не откажусь, — серьезно ответил юноша.

— Павло, а ты в чем собираешься пахать? В комбинезоне?

— А что?

— Комбинезон, Павло, для буден, а в праздник лучшее надевают.

— Так я побегу домой, — забеспокоился парень. — И всем нашим скажу, что надо как в праздник одеваться.

По улице с песней проходят девушки:

Пашет Семен, пашет,
На дорогу смотрит…

— Хорошо, — слушая песню, говорит Михайло Гнатович.

— Пением начинается великое утро.

— Может, и нам вспомнить молодость да запеть?

И они, выходя в поле, навстречу рассвету, стройно затянули песню над росистой дорогой, и в песне той, как и в жизни, люди трудились, любили и надеялись.

* * *

Тихо-тихо, как вечерняя вода, уносится ночь, тронутая первыми струйками рассветной прохлады. Месяц уже улегся спать, а спокойная земля все прислушивается и прислушивается с волнением к журавлям, несущим ей на своих крыльях весну и осыпающим серебряным переливом поля, которые еще сегодня люди засеют новыми семенами своих надежд.

Давно пора бы уже идти домой, однако и конюх Юстин Рымарь и бригадир Лесь Побережник все сидят у конюшни, попыхивая трубками; изредка перемолвятся словом и снова молча прислушиваются к властной поступи апреля.

— Отец, Лесь Иванович, вы бы хоть на часок прилегли: скоро уже в поле выходить, — в который уже раз обращается к ним Мирослав Рымарь.