Над Черемошем

— Я, дедушка… Добрый вечер, — и Василь так невинно опускает руки, точно и не дотрагивался до девичьего стана.

— Вот хорошо, что пришел. Пойдем в хату, про жизнь поговорим.

— Да мы и тут с Мариечкой про жизнь говорим.

— Ты с Мариечкой — про жизнь? — недоверчиво хмыкнул старик.

— А как же! — убеждает деда Василь. — Мариечка рассказывала, как она будет бороться за высокий урожай, а я о своей работе…

— Вот об этом и расскажете мне в хате, а то здесь языки отмерзнут.

— Они у нас горячими слонами греются, — проговорил Василь и безо всякого энтузиазма пошел за стариком в хату.

«Снова дедовы морги погубят нам весь вечер. Скорей бы весна!»

— Так где тебе, Мариечка, землю выделили? — уже в хате спрашивает дед Савва.

— Возле Черемоша, у озерка.

— У озерка? Ты что, девка, смеешься?

— Самую черствую землю дали. Там и поганки не растут? — возмутился и Василь.

— Да ведь кустилась же там рожь!.. А мы на всей делянке по колено навалим гумуса из озерка.

— Этот сухарь хоть маслом намажь — не поможет.

— Еще как поможет!

— Тебя надувают, как маленькую, а ты не видишь, да еще и мне не веришь.

Мариечка ласково посмотрела на парня.

— Верю, да не во всем.

— Так, выходит, нет мне в этом доме доверия? Ну, так будьте здоровы, — и Василь хватается за шапку.

Но тут обеспокоенно отзывается дед Савва:

— Василько, а когда же про жизнь поговорим?

— Разве что про жизнь! — и Василь швыряет шапку на лавку.

— И сколько ты взялась вырастить центнеров?

— Восемьдесят! — смущенно говорит девушка.

— Что?! — вырывается испуганный крик одновременно и у старика и у молодого.

— Восемьдесят центнеров, — повторила Мариечка еще более смущенно.

— Ты что, девка, разум в этом озерке утопила или тебя дурь одолевает? — возмутился дед.

— Это, может, вас она одолевает, — обиделась Мариечка.

— Как ты говоришь с дедом, дерзкая девчонка! Хочешь, чтоб я тебя воловодом поучил? Я ведь не поленюсь сходить за ним в сени.

— Мариечка, опомнись! — едва не застонал Василь. — Где это видано, где слыхано, чтоб гуцульская земля уродила восемьдесят? Да еще если б земля, а то такая заваль, что и семян не вернет.

— А агроном говорит другое.

— Ему за это деньги платят, — с сердцем отрубил Василь. — На крайний случай возьми хоть поменьше задание, чтоб меньше было сраму. А уродится больше — пускай себе, на здоровье.

— Не будь, Василько, таким осторожным консерватором, — улыбнулась девушка, а парень рассердился:

— Это я осторожный консерватор? Теперь я хорошо вижу, как ты меня любишь. «Немножечко, немножечко»! — передразнил он Мариечку. — И немножечко-то не было.

— Василь, как тебе не стыдно!

— Ты скажи, как тебе не стыдно! Я тебе добра желаю. Подумать только! На такой земле — восемьдесят! Люди по двадцать лет трудятся на черноземе…

— Ты что ж, хочешь, чтоб я двадцать лет, до седых волос, ждала высокого урожая? И слушать не хочу такие пустые слова!

— Не хочешь слушать мои — слушай чужие! — И он сердито вышел из хаты.

Девушка бросилась за ним.

— Василько!

— А на что я тебе, раз у меня пустые слова?

— Так это ж только про землю у озерка, а другие все золотые.

— Золотые? — Василь остановился посреди двора.

— Еще дороже.

— Так смотри, и не поминай мне об этом озерке проклятом. Ох, нелегкая подходит весна! — И он стремительно подошел к девушке.

* * *

На Гуцульщине весна не в одночасье отбирает ключи у зимы. Еще Черногора просевает последнюю муку, а леса уже окутываются лиловым маревом и тени деревьев на снегу синеют, как подкрашенные. На южных горных склонах колышутся тончайшие кружева, сотканы они на солнечных пяльцах из мягкого золотистого снега, скреплены легким морозцем, а окрашивают их вечерние да утренние зори. В эту пору в верховьях Черемоша гремят выстрелы ледолома, а в низовьях шумит хмельная вода. Над буграми кудрявыми кустами поднимаются испарения, то приближая, то удаляя от глаз неясную линию горизонта.

На занесенном снегом гребне горы стоит, приложив руку к глазам, дед Степан. Вслушиваясь в робкое пение жаворонка, старик тихо мурлычет старинную песню.

На горах-то снег лежит,
А в долинах вода шумит.

— Дедушка, кого ждете? — окликают его подбежавшие стайкой правнучата.

— Весну, детки, высматриваю.

— А идет она?

— Уже в долины спускается, — старик смотрит вдаль, словно видит, как в долины шагает весна. — Еще день-два — и пойдем пахать. Хлеб сеять будем.

— Дедушка, — зовет старика внучка, молодая женщина с запеленатым ребенком на руках, — обедать идите.

— Обедать, говоришь? Да я, верно, не пойду.

— Почему же?

— Пойду в долину. Поговорить хочу с людьми, оттаявшую землю потрогать.

И он отправился в путь, спускаясь с горы на гору, все ближе к весне. С каждым шагом все теплее становилось старику, и теплело в горах, на левадах, в долинах.

Под вечер над лесом укладываются на покой белые табуны туч, но солнце не перестает отпирать своими светлыми ключами поля и воды. Весенний шум катится с самых Карпат, гудит и оплетает долины синими лентами ручейков, расцвечивает луга озерками первоцвета, наполняет их чистым пением жаворонка.

Ко двору Сайнюка медленно подходит дед Степан.