Начнем сначала

Во время очередного поединка с собой вдруг родилось желание вновь побывать в Будапеште. Без внутренней борьбы и колебаний Бурлак сразу утвердился во мнении, что, стоит ему пройтись по грохочущей Ракоци, постоять у неуклюжего собора Святой Елизабет, выйти на угол улочки Ференца Кутра, к тому каменному треугольнику, похожему на носовую корабельную палубу, где долгие годы стоит бронзовый дог, и все, что тревожило, беспокоило, порождало сомнения, — все разом отлетит и на душе станет легко и хорошо…

Как ни крепился Бурлак, как ни контролировал свои слова и поступки, а происшедший в его психике сдвиг все-таки проступил наружу. Первым это обнаружил Юрник. Как-то вечером, готовясь к очередной селекторной, сидели они с Бурлаком в его трестовском кабинете. Юрник неспешно, очень сжато и толково докладывал о бытовом положении трассовиков и вдруг заметил, что его не слушают, а пустые глаза Бурлака бессмысленно и недвижимо нацелены на черный оконный проем. Юрник смолк, но этого не заметил Бурлак, застыв в неловкой, напряженной позе. Только резкий телефонный звонок вернул его к действительности, но и то не сразу. Уже разговаривая по телефону, он все еще смотрел каким-то странным, рассредоточенным взглядом, то и дело замирая и что-то улавливая в себе. Там, в неведомой Юрнику, недосягаемой глубине таилось или зрело что-то недоброе, и, наткнувшись на это «что-то», Бурлак сдерживал дыхание и каменел ликом.

Потом Юрник еще не раз наблюдал такие же странные приступы не то скрытой боли, не то тайной печали и, поразмыслив, решил, что загадочный недуг Бурлака — не что иное, как раскаяние. «Кусает локти. Это пока цветочки. Главная плата — впереди, хватит ли сил рассчитаться…»

От истины Юрник был недалек.

Бурлак действительно платил…

Как-то, вскоре после происшествия на зимнике, усталый Бурлак долго плескался в хвойной ванне. Вошел в гостиную довольный, разомлевший, чуточку утомленный. Подхватив с торшера «Правду», уселся в глубокое кресло и тут же блаженно расслабился, кинув газету на колени. Когда дремотная истома схлынула, снова взялся за газету и вдруг почувствовал в горле, у самого основания шеи, несильный и неболезненный, но очень чувствительный и приметный толчок. Это колотнуло сердце и пошло выбивать: «Та-та, та-та, та-та, та-та»…

Никогда прежде Бурлак не слышал и не слушал собственное сердце и теперь с возрастающим беспокойством воспринимал эти торопливые трепетные «та-та, та-та, та-та…». Удары все учащались, учащались, и вдруг в напряженной, скорострельной цепочке выпало одно звенышко, одно коротенькое «та-та», и на его месте образовался крохотный провал, сердце остановилось.

Холодной влажной рукой Бурлак стал нащупывать пульс и тут же почувствовал толчок у горла: «Пошло, заработало». А сердце зачастило, затараторило, наращивая и наращивая темп, и вдруг — опять провал, и через четыре удара снова страшная пауза. И посыпались звенышки из, казалось бы, неразрывной цепи сердцебиения, повторяясь сперва через три, потом через два и, наконец, через один удар. «Сбесилось, что ли?» — неприязненно подумал Бурлак о своем сердце, досадуя на то, что вечер испорчен. Он не хотел слушать, а слушал сумасшедший галоп своего сорвавшегося с привязи сердца, и чем внимательнее вслушивался, тем чаще становились перебои. Тогда Бурлак резко поднялся, и сразу стал неслышным сердечный перестук.

— Фу-ух! Только этого не хватало… — пробормотал он, стирая липкую влагу со лба.

Прошло несколько дней, и новый приступ опять застиг Бурлака врасплох. Он сидел в трестовском кабинете за своим столом, вертел в руках шариковую ручку, обдумывая, какую начертать резолюцию на докладной, как вдруг почувствовал толчок под горлом, и… все повторилось. Бешеный галоп сердца. Все учащающиеся перебои. Страх, захватывающий дух. Бурлак швырнул ручку на стол, вскочил и заходил по кабинету, и уже не слышал это треклятое «та-та…».

— Та-ак! — ожесточенно выговорил он сквозь зубы, вышагивая по ковру, как по плацу на смотре. — Это что же, всерьез?

До сих пор он был здоровым человеком. Ел и пил, что хотел и сколько хотел. Ни ограничений, ни воздержаний. Многолетнее пребывание на Севере закалило тело. Если и прилипали иногда кашель или насморк, Бурлак отбивался от них дедовским способом: жаркой баней да стаканом водки на ночь. На случай, если это не помогало, у Марфы имелся богатый арсенал испытанных средств. Она и сейчас придумала бы, как вытащить, вырвать его из беды…

Испуганно прянул от этой мысли. «Марфа — на том берегу. На этом — Ольга и малыш. О них думать. Для них жить… Главное — не уступать, не раскисать. Пусть оно выкаблучивает, я…»

Снова услышал частые сильные толчки сердца и раз за разом три сбоя в ритме.

Так замкнулся этот роковой круг. Стоило Бурлаку услышать свое сердце, как тут же начинались перебои, поднималась паника, и аритмия усиливалась…

Замкнулось коварное колечко. Беги в любую сторону, с любой скоростью — не убежишь. Где начнешь, там и кончишь. Беги, пока держат и несут ноги, пока стучит сердце. Беги… туда, откуда начал.