Начнем сначала

Все это Бурлак усвоил сперва не разумом, а нутром. И ужаснулся безысходности грянувшей вдруг беды.

«Неужели вон из строя? Валерьяночка, валидольчик, горчичничек? Что это? Насмешка судьбы? Расплата? На зимнике заплуталась, схапала вместо меня Рюрика, теперь подловила…»

И снова лезли в голову нелепые, дикие мысли о какой-то расплате. За что и кому?..

Теперь он, не слушая, слышал свое сердце. Положит на стол локти, и сразу в них: «Та-та, та-та, та-та…» Прислонится к диванной спинке, и сердце начинает выстукивать между лопаток. Сожмет пальцы в кулак, а сердце бьется в кулаке. Съежится в кресле, стараясь ничего не коснуться руками, тут же сердце переместится в ягодицы, и в них все то же: «Та-та, та-та, та-та…» А чуть заслышал это «та-та», сразу сбой в ритме и паузы-провалы. До жаркой пульсирующей боли в пояснице натягиваются нервы. Беспокойство перерастает в страх, тот — в отчаяние. Вздыбившиеся эмоции хлещут по сердцу, перебои летят каскадами, сдваиваются, страиваются, оглушая и распиная Бурлака. Проклятый, неумолимый, заколдованный круг…

Попав в областной центр на совещание, Бурлак наконец показался врачу.

— Экстрасистолия, — заключил врач. — Попросту говоря, аритмия, нарушение сердечного ритма. Не смертельно, но неприятно. Каждый борется по-своему. Но сперва надо бы лечь в больницу — обследоваться, попытаться нащупать причины. Может, органика ни при чем, нервишки…

— Спасибо, — сказал Бурлак, забирая заключение врача и рецепты.

Поначалу таблетки помогали, смягчая, приглушая удары сердца, и Бурлак на какое-то время успокаивался, забывал о недуге. Когда таблетки перестали действовать, Бурлак переключился на валокордин. Выпив сорок — пятьдесят капель этого пахучего зелья он переставал слышать сердце, отдыхал или засыпал. Но все это были временные, ненадежные и очень слабые заградители от недуга. Более действенным и сильным была работа. В движении, в споре, в деле Бурлак забывал о своей экстрасистолии, не прислушивался к сердцу, не слышал его. Зато в покое сердце сводило с ним счеты. И чего только не придумывал Бурлак, как не изворачивался, чтобы справиться с вышедшим из повиновения собственным сердцем. Чтобы заглушить его стук, клал на ночь под подушку часы. Научился спать полусидя. Придумал дыхательные упражнения, способные ослабить приступ…

Он заигрывал, ловчил с болезнью, всячески приноравливался, подстраивался к ней, иногда на время усмирял ее, но одолеть не мог. День ото дня недуг становился все нетерпимей и тягостней, и все труднее было скрывать его от Ольги…

3

Ольга сразу догадалась, что Феликс Макарович пришел по делу. Выставила на стол закуски, бутылку коньяка и ушла в гостиную смотреть телевизор, оставив мужчин наедине.

Долго молча приглядывался Бурлак к пыхтящему, пришлепывающему губами другу, силясь угадать, зачем тот пожаловал без предупреждения и в неурочный час. Похоже было, что-то малоприятное стряслось с Феликсом Макаровичем. Это предположение почему-то обрадовало, развеселило Бурлака, хотя он и всячески тому противился. И, будто мстя ему за злорадство, едва он подсел к столу и разлил коньяк по рюмкам, начался приступ экстрасистолии. Пока вертелся на стуле, выбирая такую позу, чтобы не чувствовать своего сердца, оно вовсе слетело с ритма, и посыпали перебои, все учащаясь и учащаясь.

«Началось», — с унылым безнадежным остервенением подумал Бурлак, стискивая зубы и опрокидывая в рот рюмку с коньяком. К великой радости Бурлака, после второй рюмки он перестал слышать перебои сердца и скоро позабыл о нем, все с большим интересом внимая словам друга.

— В этом году будет десять лет, как мы с тобой пашем гудымскую целину, а? — громко говорил Феликс Макарович, размахивая ножом и вилкой. — Десять лет закопано в этих снегах! Если развернуть, растянуть пружину прожитых лет, выбирая только значимое, важное и полезное, — на целую трилогию материала. Согласен?

— Согласен. Только не пойму, с чего ты петушишься? — подковырнул Бурлак. — У каждого второго гудымчанина такой же путь за спиной.

— Нет! — тяжелой мясистой ладонью Феликс Макарович с такой силой прихлопнул по столу, что высокий тонкий стакан с апельсиновым соком едва не упал. — Нет! И скромность твоя не к месту. Люди по облику не одинаковы, а уж сутью-то вовсе разные. Ты вот правишь крупнейшим трестом, а едва не загинул бесславно, сунув голову в буран. Что тебя погнало? Мог ведь любого послать, мог скомандовать, чтоб перекрыли, и переждать непогоду. А ты на таран. Что тебя толкнуло? Никто не ответит. Нет ответа. Просто ты — оригинал без копии… Помнишь первую гудымскую комендантшу Дусю Москалеву? Самородок! Три мальца, муж выпивоха, а тетя Дуся… Воистину хозяйка Гудыма…

Неожиданно засмеялся Феликс Макарович, да не обычным своим жеребячьим гоготом, а легко, негромко и грустно, на той неуловимой грани, за которой смех оборачивается плачем. От того глубинного, невеселого смеха дрогнула душа Бурлака, снялась с места и поплыла бог знает куда, только стало ей вдруг светло и отрадно и чуточку весело, чуточку грустно.