Начнем сначала

— Не возьмешь! Я такой хай подыму, милый па-па… Позвольте откланяться…

Мысленно ругнувшись, Сушков круто поворотился и торопливо зашагал прочь…

Эта неожиданная, невероятная встреча заняла всего несколько минут, но их оказалось достаточно, чтобы Андрей исчез. Кинулся Славик влево, метнулся вправо, пересек площадь — нет Андрея. Как в воздухе растворился. Вспомнил Славик утренний разговор на аэродроме. «Приходи вечером к Крабу», — сказал тогда Рябой. А кто такой Краб? Наверняка тоже бич, надо его искать где-нибудь в вагон-городке либо в копай-городе.

Кинулся Славик к вагон-городку и опять налетел на Рябого. Похоже было, тот специально поджидал Славика. Схватил юношу за рукав и, нагло ухмыляясь, спросил с издевкой:

— Ково шаришься, парень? Ково потерял?

— Где живет Краб?

— Зачем тебе Краб?

— Вы прекрасно знаете, зачем, — засердился Славик. — Послушайте… Вы знаете…

— Кто все знает, тех убивать пора, — многозначительно и весело сказал Рябой. И вдруг, сграбастав Славика за рукав, подтянул к себе. — Понял?

— Отпустите меня! — И Славик вырвал рукав из руки Рябого.

— Ну и ступай, — не то со скрытым намеком на что-то малоприятное, не то с угрозой выговорил Рябой и поворотился к Славику спиной и даже шагнул было в сторону.

— Постойте! — окликнул его Славик. — Ну разве вам трудно сказать, где живет Краб?

— Слушай, парень, у тебя что, есть голова в запасе? — язвительно спросил Рябой. — У Краба клешни покрепче железа. Усеки это на всю жизнь. И не попадай в них. Угодишь — домой не воротишься! Осиротишь любимого папочку.

В этих словах, в том, как они были сказаны, чувствовалась жуткая правда, от которой у Славика похолодело в животе. Но оказаться трусом перед этим проходимцем Славик не хотел. Потому и заставил себя выговорить:

— Чего вы меня пугаете? Здесь что, необитаемый остров? Вашего Краба можно так тряхнуть…

— Можно, конечно, — неожиданно согласился Рябой. — Только сопли сперва подотри, — и засмеялся длинно и сипло. — Скажи спасибо, что ты сын Андрея, а то бы мы тебя…

И вдруг, сделав выпад, крепко и больно схватил левой рукой Славика за нос, а правой, коротко размахнувшись, сунул под ложечку.

Земля выпрыгнула из-под ног помертвелого Славика, и он без памяти опрокинулся на снег. Когда очнулся, вокруг не было никого. Исчезли наручные часы и в кошельке пусто. От боли в затылке, от обиды и одиночества Славик едва не заплакал, но все-таки не заплакал.

Наутро он был в Ерудее. Антуфий и Ерофей даже не спросили об Андрее. Наверное, знали, что так и будет. Антуфий только сказал:

— Чего ж ты нам пару бутылочек не прихватил?

Славик рассказал, как его бесстыдно ограбили.

— С волками жить, по-волчьи выть, — многозначительно обронил Антуфий. — Надо уметь и драться, и лаяться, не то сжуют либо затуркают…

Через восемь дней прилетел Андрей. Он был похож на черную бесплотную тень. Драные валенки-бахилы, обгорелая, в подтеках и пятнах, с огромным разломанным козырьком фуражка и донельзя затасканная, неопределенного цвета и качества шинель.

Серой мышью бесшумно мелькнул он и бесшумно пропал в комнате и двое суток отлеживался там, не отвечал на вопросы Славика, ничего не ел, а только пил и пил крепкий и горячий отвар брусничного листа.

3

Сколько лет жил Андрей в обнимку с зеленым змием, время от времени целиком и безраздельно отдавая себя во власть этому чудищу. Неделю пил горькую, пил до черного беспамятства, до того последнего предела, за которым начинался потусторонний, иной мир. Выход из запоя всегда был долгим и мучительным.

Медленно остывало от перегрева сердце, набирая обычный ритм и силу. С дикой, тошнотворной болью очищался мозг от сивушных масел. Воспаленные, перенапряженные нервы долго не могли успокоиться, и стоило впасть в забытье, как тут же наплывали кошмары. А одрябшие, обескровленные, замученные мышцы никак не хотели повиноваться. Вываливался из рук топор, выскальзывали лыжные палки, и даже ложка с хлебовом казалась настолько тяжелой, что дрожала ее державшая рука.

Все это не однажды пережил Андрей. Но ныне к этим уже изведанным, привычным физическим мукам присоединились куда более тягостные муки нравственные. Его снедал стыд, неуемный, беспощадный, страшный стыд. Он горел в Андрее жарким пламенем, опаляя и сердце, и рассудок.

«Как я мог? Произвел себя в отцы, называл его сынком, поучал, наставлял, воспитывал, а сам? Боже мой! Какая мерзость!» И он корчился, стонал, плакал от этих доселе неведомых мук, готовый даже убить себя, лишь бы не видеть вопросительных, жалеющих и страдающих глаз Славика.

Тот ни о чем не расспрашивал Андрея, не упрекал, не судил. Аккуратно приносил ему в постель обед, кипятил и заваривал брусничный лист, делал клюквенный и брусничный морс. И все это молча.

Иногда ночью Славик бесшумно вставал с постели и на цыпочках подходил к кровати Андрея и долго стоял возле, прислушиваясь к его дыханию. Андрей притворялся спящим, дышал нарочито громко, глубоко и ровно, еле сдерживаясь, чтобы не вскочить и не обнять, горячо и крепко, это единственное в мире, страдающее за него и любящее его существо.