На свободе (ЛП)

   Горацио заметил Гамлету: "Утренний петух поет громко"; не сомневаюсь, что так оно и есть; он всегда кричит громко, особенно если ограничен во время своих вокальных упражнений узким двориком города, окруженным кирпичными стенами, выступающими в качестве усилителей звука, чтобы донести его до ушей спящих, уже побеспокоенных летней жарой и жужжанием ранних настырных мух. Такой человек, разбуженный и негодующий, глубоко убежден в том, что городской петух орет гораздо громче, чем его деревенские собратья; что он не только кричит громче, но и дольше, и делает меньшие перерывы, чем буколический петух, живущий на лоне природы, и не имеющий дурной наклонности прервать сон молочника или рыболова. И тот, кто от этого страдает, может быть оправдан, если считает петуха, этот "утренний горн", невыносимой неприятностью, единственным оправданием существования которой является то, что он приятен глазу, когда, фаршированный, лежит, покрытый хустящей корочкой, на блюде, купаясь в подливе, готовый к тому, чтобы быть разделенным на порции.

   Но человек, которому посчастливилось проводить жаркие летние дни в деревне, имеет другой, более покладистый взгляд на этого шантеклера. Если он рано утром просыпается от громкого голоса какого-нибудь соседского петуха, он не будет жаловаться на то, что рано лег спать, потому что слышит пение, достойное, в какой-то мере, восхищения. Петух в соседнем скотном дворе задает тему. Его голос - глубокий, но хиплый, бас. Это наводит на мысль о том, что он ночевал на сквозняке, и у него воспалились голосовые связки, отчего его пение потеряло свою сладость. Его пение напоминает скрип кофейной мельницы. Тема подхватывается другим звонкоголосым петухом, живущим в четверти мили, и едва он заканчивает последнюю трель, ее подхватывает петух-баритон, еще более отдаленный, только для того, чтобы его голос был заглушен следующим петухом, исполняющим свою роль в хоре. Торжествующая песнь подхватывается другими, слабея с расстоянием, как если бы Шанхай подхватывал Бэнтам, а Читтагонг - Брахмапутру, пока, наконец, не наступает тишина, и тогда: "Слушайте! Внимайте! Как тонко и как чисто!", далеко-далеко, какой-то петух исполняет ее тонким фальцетом, хотя, возможно, ее исполняет микроскопический петух, тренирующийся в подвале в чревовещании. Сразу же ее подхватывает первый, простуженный, петух, и исполняет ее своим скрипучим голосом; песня идет по кругу, снова и снова, никогда не утомляя слушателя, но становится все более музыкальной, пока солнце не взойдет достаточно высоко, куры не проснутся и не начнут разбрасывать землю своими лапами.

   Песнь петуха не была записана. Шекспир, возможно, слышал ее как общепринятое "ку-ка-ре-ку". Но это не дает правильного впечатления. Если бы нас спросили, как кричит петух, мы ответили бы нечто вроде этого:

   - Куук-карр-карр-рее-рее-кку!

   Это песня, достойная изучения и прославления в печати. Подумайте только, какая у нее история! Точно такая же комбинация звуков, которая будит и доводит до сумасшествия спящих граждан сегодня, была слышана Ноем и его семьей в точно таком же исполнении в ковчеге. Тот же самый крик слышал Петр, когда трижды отрекся от своего Учителя. Этот крик дошел до нас без изменения из самого Эдема. Он остается неизменным тысячелетия, и мы слышим его как весть о восходе солнца. Возможно, он станет темой величественной музыкальной композиции, теперь, когда у нас есть Вагнер, который учит людей создавать лирические музыкальные драмы. Возможно, этот всем известный крик вдохновит кого-нибудь на создание американской национальной песни. Возможно, нам следовало бы сделать петуха нашей национальной птицей, даже если мы откажемся от его крика в качестве государственного гимна. Мы взяли нашего орла из Рима, как это сделала Франция; но не было бы мудрее, если бы мы взяли петуха, как это сделала Франция после революции? У римлян и греков петух был священной птицей. Единственное, что школьник, как правило, помнит о Сократе, это что он покончил самоубийством сразу после того, как приказал принести петуха в жертву Эскулапу; некоторые, правда, утверждают, что причиной его самоубийства стала громкость пения птицы, и он, своим наказом, хотел отомстить за те страдания, которые петух причинял ему, мешая мыслить и спать.