На суше и на море - 1963

Они прошли берегом километра четыре до места соединения нерестовой протоки с главным руслом Баджала. Тем же путем, через кручу, вернулись в лагерь. В небе зажигались первые трепетные звезды. Синие туманы, заливая берега, топили долину реки.

Вечером все засиделись у огня: приводили в порядок записи, вычерчивали схемы, профили.

Егор у костра возился с ужином: помешивал палкой в ведре не то жидкую кашу, не то густой суп.

— А что, Егор, — спросил Скробов, — здесь раньше жили люди?

— Это место раньше эвенки жили, — оживился Егор. — Днем, помнишь, около высокой скалы ходили? Там я родился.

Скробов понимающе кивает головой.

— Место хорошее. Летом ленок, таймень, осенью — кеты много. В сопках сохатый есть, другой зверь. Вечером стрелку поставил на кабарожку — утром мясо есть. Соболь много. На сопках самые хорошие пастбища. Такое место жалко бросать…

— А почему теперь здесь не живут эвенки?

— Теперь в деревне, в Могдах, все живи. Там земля, огород садить можно, там школа, сельсовет, там колхоз.

После ужина Егор долго сидел у костра, задумчиво смотрел на огонь. Днем он посетил место, где стояла когда-то юрта, в которой мать качала его — совсем маленького кунакана — в люльке. Ничего, даже затесок на деревьях не осталось. А все как будто оставалось по-прежнему: те же серые, в меховых шубах, камни, вроде тот же лес, так же струится прозрачная вода в протоке. «Тайга хитрая, — осматривая старый табор, размышлял Егор. — Куда девала старые деревья, когда успела поставить новые?.. Сколько лет здесь не был? Двадцать пять, больше? Однако, больше».

Последний раз он кочевал тут с семьей перед тем, как организовали колхоз. С тех пор семья всегда жила в Могдах, а его тропы больше никак не совпадали со старыми.

Дорога на Баджал трудная, и эвенки перестали сюда ходить. Сейчас только Егор да еще два-три старика в селе помнят дорогу на хребет. Молодые этих троп не знают. Встреча с юностью разволновала старика. «Кажется, твоя тропа тоже скоро кончится. Скоро, очень скоро ты пойдешь к предкам — пасти белых оленей, а здесь, на земле, останутся твои дети, более быстроногие, проворные, пока время, как когда-то ты оленям, не повесит и им на ноги колганмукан — колодки…»

Ясная звездная ночь опускалась на землю. Бесшумно пронеслась у костра большая сова — гарэ. Так близко, что Егор даже почувствовал холодное дыхание ветра от взмахов ее мягких сильных крыльев. Гарэ любит ночь, а человек — день. Особенно старый человек, потому что мысли, которые днем летят, как белые гачи — лебеди, прямой дорогой вслед за желаниями, заботами, ночью сбиваются со следа и блуждают, как глупый олененок — орокон, отбившийся от стада, по тайге — туда-сюда. И тогда человеку становится больно, чего-то жаль, а чего — сам не поймешь.

«Русские люди — странные люди, — думает Егор. — Сколько он помнит, они всегда чего-то ищут, всегда куда-то торопятся. Им все, даже тайга, устроено не так, как надо: не тот зверь, не так рыба мечет икру, не те птицы. Думают переделать землю по-своему. А земля не терпит следов, только дай ей время, и она их сотрет…»

Егор качает головой: он сам убедился сегодня в этом. Человек может оставить след только в памяти других людей. Не больше. А на земле — нет. Закопай в нее столб — не пройдет и двух-трех лет, как он уже свалился. Был и нет его.

Странные мысли приходят в старую голову по ночам. А ночь, звездная, ясная, холодная, плывет над землей, медленно поворачивая серебряный ковш Медведицы хвостом книзу.

Глава третья

Утром экспедиция свернула лагерь, погрузила палатку, снаряжение на коней, залила кострище и двинулась выше в горы, ко второму нерестилищу.

Егор расчищал топором дорогу в усыхающем пихтаче. Одним ударом подсекал он тонкие деревца и, где ногой, где руками, валил их на сторону, чтобы лошади с вьюками могли пройти чащобой.

Под ногами была каменистая россыпь, прикрытая слабым слоем мхов, и лошади ступали осторожно, пробуя копытом землю. Они боязливо косились на провалы среди камней, черневшие словно норы. Лес был сырой, замшелый, увешанный блеклыми лишайниками сверху донизу.

Поднявшееся солнце оживило сумрачный лес. Засверкала роса на листьях рододендрона, на нежных ветках молодого лиственничника, румянились шляпки сыроежек, даже сивые бороды лишайников вроде позеленели и стали казаться не такими отвратительными.

Появилось подобие тропинки, выбитой в моховой подстилке, а на деревьях заплывшие, двадцатилетней давности, затески. Это была тропа, когда-то оживленная, которой эвенки гоняли оленей на Баджал, на лучшие летние пастбища, где ягель растет на камнях белыми подушками и под звонким высокогорным небом не бывает гнуса, где олень не страдает от сырости бутуном — «попыткой».