На суше и на море - 1963

Потом он достал узкий охотничий нож, отделил голову, сделал круглые надрезы на ногах лося выше колен и длинный — на брюхе. Он действовал умело, в полчаса снял шкуру и расчленил тушу на куски. Связав две ноги, он перекинул их через плечо и, побагровев от натуги, потащил к оморочке… Он загрузил ее так, что когда сел, остался совсем незначительный запас бортов над водой. Подъезжая к избушке, он заметил на воде у берега чью-то оморочку.

Встречать кого бы то ни было, когда в лодке убитый зверь, не входило в его расчеты.

Над деревьями подымался дымок, гость расположился надолго. А тут надо доводить мясо до дела, иначе не пройдет дня, как на него сядет муха, и оно зачервивеет.

— Тьфу! — Ермолов с досадой плюнул. — Провалился б ты пропадом! Надо сходить разузнать, кто сидит там, а то, может, еще придется все топить…

Сердитый и обеспокоенный, он припрятал оморочку под кусты тальника и берегом, крадучись, подошел к избушке.

У костра сидел худощавый старик негидалец и неторопливо прихлебывал из кружки чай.

— Дабагир?! — Ермолов узнал своего приятеля с Чукчагирского озера и вышел из-за дерева. — Какая нелегкая тебя занесла? Один?

— Один, один, — закивал головой Дабагир. — Табор маленько глядел — все на месте. Потом слышу, стрелял, значит, хозяин близко. Кого стрелял? Утка?

— Э-э, друг! Кого стрелял… Я, брат, тебя таким сейчас уманом угощу! — Ермолов знал, что ему нечего опасаться Дабагира. — Такого быка завалил, во! Понимаешь, еду, не гляжу, а он, сатана, в воде. Ну и чуть не наехал. Он, сдуру-то, на меня. Я и стебанул. Во как, брат, бывает.

— Наши люди говори так: медведь, если не шибко сердитый, человека живьем отпустит. Сохатому под копыта попади — до смерти забьет.

— Во, во! А я что говорю? — обрадовался Ермолов. — Ты мне должен помочь, Дабагир.

— Конечно, помогать надо, — подхватил Дабагир. — Мясо пропади, кому польза?..

— Только вот что, мафа, — сурово глядя на старика, сказал Ермолов. — Смотри, не проболтайся.

— Зачем плохо думай? Дабагир разве закон тайги не понимай? Тебе зверя стреляй, сам кому хочешь говори, а Дабагир молчит…

— Ну то-то… Это к слову. Пошли мясо перетащим.

До поздней ночи занимались они обработкой мяса.

В перерыве между работой друзья подкрепились сырыми почками. Разбивали кости ног и ели костный мозг — уман. У эвенков, нанайцев это первое лакомство, а Ермолов, много лет прожив среди них в тайге, придерживался таких же вкусов.

Была глубокая ночь, когда они поставили варить в ведре сахатиную губу. В ожидании ужина сидели у костра, попыхивая трубками. Дабагир, поджав под себя ноги, щуплый, с большой головой, покрытой копной черных прямых волос, уставившись на огонь маленькими глазками, молчал. На скуластом, темном от загара лице трепетали отсветы пламени.

— Слушай, мафа, а чего ты собрался на Баджал? — спросил Ермолов.

— Баджал? Дочка Галя письмо прислал, говорит, приезжай Баджал, увидимся, — и Дабагир снова заткнул рот трубкой.

Ермолов знал Галю. Мать ее русская — покинула Дабагира, оставив трехлетнюю девочку. Дабагир вырастил дочку. Ермолов видел ее в прошлом году, когда она летом приезжала из города на озеро к отцу. На каникулы. Она училась в техникуме не то на рыбовода, не то на кого-то другого. В общем, по рыбе. Ермолов не интересовался этими тонкостями. Для него было важнее, что она ему приглянулась. Высокая, крепкая девка. И уж, конечно, если учится в таком техникуме, не собирается жить после этого в городе. Наверняка будет работать где-нибудь в таежном районе, может, даже в небольшом поселке вблизи нерестилищ. А это как раз то, что ему надо. Он тогда прожил у Дабагира больше, чем рассчитывал, хотел, чтобы девка к нему попривыкла. «Тридцать два — самое время для мужчины жениться, — думал Ермолов. — Со стариком я столкуюсь быстро. Надо с ней поладить».

— А как она там оказалась?

— Не знай. Экспедиция…

— Слыхал и я.

— Экспедиция много ходит, — продолжал Дабагир. — Лес меряй, рыба меряй, камень ищи. Зачем так много экспедиция?

— А она там что, на практике?

— Работай…

— Значит, в той самой экспедиции… Это, мафа, экспедиция особая: собираются промхоз создавать. Все охотничьи угодья перепишут и закрепят, а охотников заставят, как каких-нибудь работяг, в совхозе по нарядам ягоду собирать, рыбу ловить, зверя бить. Словом, куда захотят, туда и сунут. А сам не смей. И все, что добудешь, — сдай…

— Тогда, однако, моторную лодку дадут, капкан, продукт… Может, лучше будет?

— Ничего ты не понимаешь, — сердито сказал Ермолов, пробуя ножом сохатиную губу. — Вроде сварилась. Снимать будем, что ли? Не на студень вывариваем.

— Однако, готово, — кивнул Дабагир.

— Говоришь, капканы дадут, — продолжал Ермолов. — А на черта они мне нужны? Пусть платят, как положено, тогда я и сам куплю. А то, что ни принесем, все норовят охотника прижать.

От ведра с сохатиной губой шел ароматный пар. Ермолов принялся выкладывать куски на доску и резать.

Самое вкусное, что есть у сохатого, — уман да губа. Был бы не август, а чуть похолодней, можно бы сварить студень — объедение!

Не ожидая, пока еда остынет, Ермолов стал отхватывать ножом горячие куски.