На сеновал с Зевсом

   Танцовщица-послушница (я вспомнила ее имя – Галка) продолжала манить меня пальчиком. Отказываться от приглашения, сделанного с таким подкупающим дружелюбием, было как-то неловко, и я неуверенно шагнула в обеденный зал. Басовитый дядька, провозглашающий очередную надгробную речь, взглянул на меня с суровым укором, я непроизвольно пригнулась, и тут же Галка дернула меня за юбку, вынуждая присесть. Я опустилась на лавку – моя соседка потеснилась – и безропотно приняла стопку с водкой.

   – Ты чё на кладбище-то не была? – шепотом спросила Галка, когда отзвучало ритуальное перешептывание про землю пухом и опустели рюмки. – Тупиковский такую важную речугу задвинул – наши обрыдались!

   – Чё задвинул-то? – спросила я, непроизвольно перенимая не свойственную мне манеру речи.

   Это что-то вроде мимикрии: я автоматически приспосабливаюсь к стилю речи собеседника.

   – Ну, чё! Выдал, что в лице Игогоши мир потерял великого художника, и так ему, мол, и надо.

   – Чё, так и выдал?! – шокировалась я.

   Выражение удовлетворения фактом смерти великого художника непосредственно на его могиле показалось мне весьма бестактным. Я в доступных выражениях разъяснила эту мысль Галке, и она дала мне правильное толкование важной речуги Тупиковского. Оказывается, «так ему и надо» – это было сказано в адрес мира, который потерял великого художника Игогошу досрочно, не успев оценить и признать его при жизни. Поскольку я, как и мир в целом, знать не знала никакого великого художника с таким именем, мне стало за нас с миром стыдно. Захотелось восполнить пробел хотя бы задним числом, но спрашивать прямым текстом: «Кто такой был этот ваш Игогоша?» я постеснялась.

   «А ты послушай скорбные речи, – посоветовал внутренний голос. – На поминках всяк норовит подчеркнуть, сколь близок и дорог ему был усопший, и с этой целью выдает разные интимные подробности прошлого общения».

   – Послушаю, – согласилась я.

   – Вот Борюсика как раз можно и не слущать, – возразила Галка. – Он не оратор.

   – Где, где Борюсик?!

   Я встрепенулась, поискала взглядом нового оратора и в первый момент никого такого не обнаружила, потому что поднявшийся Борюсик был немногим выше сидящих. Потом он заговорил, и я сориентировалась по звуку.

   Галка оказалась права: Борюсик ничего интересного не сказал, разве что имя покойного озвучил – Игорь Горшенин, а вовсе не Игогоша. Запинаясь и заикаясь, Борюсик назвал усопшего своим лучшим другом, попросил у него прощения за то, что не уберег, и пообещал хранить вечную память. Мне стало жалко косноязычного оратора, и я вежливо похлопала в ладоши, забыв, что на поминках принято выражать солидарность со сказанным совсем иначе – путем принятия вовнутрь крепких спиртных напитков. Тем самым я, вероятно, нарушила правила приличия, однако Борюсик поступил еще хуже. Услышав хлопки, он посмотрел в мою сторону, дернулся, отшвырнул ложку и двинулся ко мне с таким суровым видом, что внутренний голос оробел и прошептал:

   «Сейчас будет бить!»

   Я на всякий случай прижалась к бойкой Галке, но Борюсик прошел мимо, прямиком в дверь, а потом – я со своего места видела это – быстрым шагом пересек холл и вышел из кафе, громко хлопнув дверью.

   – Гля, как расстроился! – посочувствовала Галка. – И правда, они с Игой были как сиамские близнецы, вечно вместе.

   – С кем? – Мне показалось, что я ослышалась.

   – Да с покойным Игогошей, – объяснила она. – Борюсик его Игой называл.

   – Ига! – повторила я, поднимаясь с лавочки.

   – Тихо, все! – прикрикнула на народ моя соседка, постучав ложкой по бутылке. – Вот человек слово сказать хочет.

   Она подала мне полную рюмку, подняла собственную стопку и склонила голову, демонстрируя готовность выслушать очередную скорбную речь по поводу проводов в последний путь человека, о котором я знала слишком мало. Граждане провожающие выжидательно затихли.

   – Гм! – Я кашлянула, маскируя растерянность. – Ига… Которого многие из нас по-дружески называли Игогошей… Был не случайным человеком в моей жизни. И само его имя значит для меня очень много!

   Между прочим, это была чистая правда! До меня вдруг дошло, какое «иго» упоминал мамулин телефонный террорист.

   – Простите, я не могу продолжать, мешают чувства! – скороговоркой закончила я, опять же, нисколько не погрешив против истины.

   Основным чувством, не позволившим мне задержаться за поминальным столом, было страшное беспокойство, причину которого я должна была проверить безотлагательно. Громко стукнув о столешницу опустошенной рюмкой, я устремилась вдогонку за Борюсиком. А в зале уже звучал прочувствованный голос нового оратора. Он витиевато сокрушался о том, что орудие труда великого художника Игогоши погибло вместе с ним, и культурная публика никогда уже не увидит его последнего произведения.

   «Непонятно, этот художник таскался по улицам с мольбертом?» – озадачился внутренний голос.

   Я, не слушая его, бежала через холл.

   – Инка, ты куда? Мы уже уходим? – давя окурок в цветочном горшке, окликнула меня Катерина.

   – Да, – коротко ответила я, толкая наружную дверь.