На сеновал с Зевсом

   Был тот мирный вечерний час, когда пенсионеры и домохозяйки прилипают к экранам телевизоров, нагулявшиеся дети неохотно готовятся к отбою, а отцы семейств несуетно вкушают вечернее пиво. Благостную тишину время от времени нарушало лишь дикое шипение паяльной лампы, с помощью которой трудолюбивый пенсионер Герасимов из второй квартиры избавлял от многолетних наслоений краски снятую с петель балконную дверь.

   Когда впечатлительный Цапельник сделал первый нетвердый шаг в сумрачный колодец подъезда, в дальнем углу двора за гигантским кипарисом послышался испуганный крик Алки Трошкиной. Мир не услышал этого крика – его приглушил респиратор. Но, если бы в это время во дворе находился кто-нибудь, кроме дедушки Герасимова с его дверью, мир увидел бы драматическую сцену собачьего бегства из парикмахерского плена.

   Поломав ненадежную систему из бечевок и вбитых в землю колышков, свежеокрашенный Фунтик вырвался на волю и стремглав понесся в дом. Трошкина охнула, выронила полегчавший баллончик и побежала вдогонку за бульдогом, которого теперь нельзя было назвать ни Французским Гобеленовым, ни Болгарским Серобуромалиновым. К черным лоснящимся бокам отлично подошло бы, например, определение «Африканский Антрацитовый».

   Как раз на прямой, соединяющей целеустремленного негроидного Фунтика с подъездом, как на грех, устроился пенсионер Герасимов, полностью поглощенный реставрационно-восстановительными работами. Не заметив стремительного приближения Африканского Антрацитового бульдога, он в очередной раз включил огнедышащую паяльную лампу, и пыхнувший из нее язык пламени добросовестно лизнул оказавшуюся на линии огня собачью попу.

   Дизайнерская краска, о повышенной горючести которой Зяма Алку даже не предупредил, мгновенно вспыхнула, и бульдожья задница украсилась оранжево-голубой короной, более характерной для воспламененной газовой конфорки. Узревшая это огненное шоу Трошкина испуганно хрюкнула в респиратор и ускорила свой бег до скорости, какой никогда не мог добиться от нее школьный преподаватель физкультуры. Аккуратный тюрбан из бабушкиного платка, накрученный Алкой для защиты волос от краски и ее всепроникающей вони, наполовину размотался, и его острые треугольные концы вздыбились, как рожки.

   – Тихо-то как! – делая второй шаг к лифту, задумчиво пробормотал Цапельник, подсознательно ожидающий от умиротворяющей тишины какой-то несказанной подлости.

   Интуиция у него была очень даже писательская! В следующий миг в освещенный нежным розовым светом дверной проем ворвалась угольно-черная тень, распространяющая вокруг себя невообразимо гнусное амбре. Его обеспечило сочетание туалетной воды «Душистый ландыш», болгарского тонирующего крема «Черный тюльпан», дизайнерской краски для меха и паленой собачьей шерсти.

   – Ай! Кто это?! – мягко роняя себя в ближайший угол, взвизгнула пугливая Антонина Трофимовна.

   Черное, как сама ночь, четвероногое существо, освещая общий мрак пылающим филеем и оставляя за собой дымный ракетный след, с воем вознеслось вверх по лестнице. Обалдевший Цапельник успел заметить волочащиеся за адским созданием лохматые хвосты, заканчивающиеся заостренными деревянными колышками. Они были густо испачканы землей и пересчитывали ступеньки с веселым костяным перестуком.

   – Это… Это…

   Задыхающаяся Антонина Трофимовна не смогла толком сформулировать свой вопрос, но это не имело значения: ее спутник все равно не сумел бы на него ответить. Остановившийся взгляд Цапельника был по-прежнему прикован к двери, в светлом прямоугольнике которой как раз нарисовалась вторая черная фигура. Она была заметно крупнее первой, передвигалась на двух ногах, роняла с черных пальцев темные кляксы и пугающе хрипела. А на макушке у нее торчали рога!

   – Мама! – жалко вякнула госпожа Зайченко, бессовестно греша против истины.

   Если бы у ее родной мамы было такое гадкое грязное рыло, то к теще на блины супруг Антонины Трофимовны ходил бы в свинарник.

   Большое рогатое чудище гигантскими скачками унеслось вслед за маленьким хвостатым.

   – Господи! – пробормотал Цапельник.

   Он непроизвольно воздел руку для крестного знамения, но в последний момент подкорректировал жест и ограничился тем, что обмахнул лицо, разгоняя дурной запах паленого. Госпожа Зайченко тихо поскуливала в темном углу. Прошло не меньше минуты, наполненной удаляющимися хрипами, стуками, топотом и лязгом, прежде чем в проклятом подъезде зазвучали человеческие голоса.

   – Антонина Трофимовна! – хрипло воззвал Цапельник. – Знаете, что я думаю об этой чертовщине?

   – Не знаю и знать не хочу! – с трудом отдышавшись, ответила госпожа Зайченко. – Послушайте лучше, что думаю Я!

   Она нетвердой поступью жертвы кораблекрушения прошлась по площадке, выбралась на крыльцо и остановилась, прислоняясь к косяку и с умилением глядя на чуждого всяческой чертовщины пенсионера Герасимова, занятого простым и понятным делом.

   – Я думаю, что этот спектакль в ТЮЗе вовсе не так уж плох! – сказала Антонина Трофимовна, подрагивающими руками разрывая в клочья бумагу с некомплектным набором подписей.