На последнем сеансе

«Перерыв окончен!» – объявил я себе.

Аккорд…

Пассаж…

Надо бы больше cantabile. Больше…

* * *

Когда родилась удивительно похожая на меня девочка, я окончательно укрепился в мысли, что проделал всё как следует. Юдит я не забывал, но вскоре обнаружил, что от прошлых чувств почти полностью освободился, и это вновь обретённое состояние вызывало во мне одновременно и бодрость, и смущение. Память о тех днях, неделях, месяцах, когда я ощущал себя отверженным, теперь теряла свою яркость, и с каждым новым днём я всё острее чувствовал, насколько необходим появившимся в моей жизни двум женщинам. Улицы города, которые прежде казались мне сосредоточением мучительных видений, теперь превратились в места моих радостных прогулок с Эстер и малышкой. Эстер училась быть матерью, а моим любимым занятием стало целование крохотных багровых ручек, которые с яростным восторгом теребили мои волосы, нос, уши.

«Как легко и просто человеку удаётся освободиться от своей боли», – думал я.

Один день толкал другой. Дочка подрастала. Днём мы с Эстер щедро обменивались исповедальными разговорами, тёплыми взглядами, а перед сном – пылкой нежностью. С нами были музыка, книги, кинотеатр «Офир». Мы жили.

Как-то, проснувшись среди ночи, я недоумённо заглянул в тёмное пространство.

– Где мы? – спросил я.

– В раю, – ответила Эстер.

Разумеется, я знал, что всему есть предел, что как бы дерево не тянулось к небу, оно всё равно не дотянется. И всё же в ту ночь я подумал, что ничего более яркого и значительного, чем пробуждение вдвоём с любимой, в моей жизни быть уже не может, и вновь уснул.

В том году солнце над Тель-Авивом сияло особенно весело.

* * *

Однажды я понял: всё дело во времени. Оно, будто рукой, всех одинаково гладит и, словно палкой, всех одинаково наказывает. Теперь мои сочинения регулярно исполнялись на радио, в концертных залах, и недостатка в средствах на жизнь у нас не было; тем не менее работу доме престарелых я не оставил. С годами во мне всё острее и мучительнее росла потребность приходить в этот дом, вглядываться в лица его людей, будто пытаясь в этих лицах угадать своё будущее. Я охотно отзывался на приглашения доктора принять участие в каком-либо празднике или в таком дне, когда отмечалось столетие кого-то из постояльцев.

Старенький «Bechstein» давно отодвинули глубоко в угол, а его прежнее место занял электронный инструмент, на котором теперь работал студент музыкальной академии. Славный парень. Мы с любопытством разглядывали друг друга. Он, видимо, обо мне думал: «Что этот старец тут потерял?», а я гадал: «Надолго ли этого парня тут хватит?»

* * *

Проснувшись среди ночи, Эстер разбудила меня и незнакомым голосом сказала:

– Говори со мной!

Я включил торшер.

– Хочешь поговорить о брате?

– Да.

– Из плена возвращаются, – убеждённым голосом сказал я.

– Прошло полвека…

– Время существенно не всегда и не во всём.

Эстер сбросила на пол одеяло.

– Брат водил меня к морю, когда я была маленькой. Он хороший.

– Возможно, твой брат ещё вернётся.

Эстер сбросила подушку.

– Жаль, – сказал я. – Жаль, что я не знал твоего брата.

– Ты не виноват. Я думаю, что ты не виноват. Он умрёт в сирийском плену?

Я поднялся с кровати.

– Заварю чай, – сказал я и вышел на кухню.

За столом Эстер оживилась и даже запела одну из моих песен.

– Иногда ты в порядке, – заметил я.

– В порядке?

– Да. Как сейчас.

– Это как?

Не ответив, я привлёк жену к себе. Погладил волосы.

– Я видела его! – вдруг вскрикнула Эстер.

Я не спросил – кого.

Эстер оторвала взгляд от окна и посмотрела на меня.

– Пленных должны обменять, – сказал я.

Эстер похлопала в ладоши, спросила:

– На кого обменяют моего брата?

– На кого – я не знаю.

– А может случиться так, что моего брата не…?

– Такого не случится.

– Даже если пойдёт дождь?

Я покачал головой.

Через несколько недель я увидел, как Эстер срывает со своих блузок пуговки и беззвучно смеётся.

После этого –

я два дня не брился,

не смотрел на часы,

не читал Бёлля,

не слушал Шостаковича.

Приятели спрашивали, почему на звонки не отвечаю. Им казалось, что у меня климакс.

Дочка сказала:

– Маму надо бы куда-то устроить.

Я промолчал. Спустился в магазин за цветными пуговками.

* * *

Позвонил доктор.

– Празднуем Хануку. Непременно приходите!

Я пришёл.

Доктор произнёс короткий, но вдохновенный монолог о наших предках в дни той легендарной Хануки, а затем из кухни в гостиную вкатили коляску с тарелками, доверху наполненными румяными пончиками и картофельными оладьями в масле.

Я, заняв место за роялем, стал наигрывать весёлые вещицы.

Потухшие взгляды на стёртых лицах постояльцев дома внезапно; ожили, запихивая себе в рот оладьи, они радостно вертели головами и громко пукали. В гостиной витал дух пира во время чумы, смерти во время жизни.

Во двор въехали два молодых человека на мотороллерах. Они привезли с собой ящики с творожными пирогами и яблоками в мёде.

– Позвольте! – всполошился доктор. – Мы ничего подобного не заказывали…

– А вы не беспокойтесь, – сказали посыльные, – за всё заплачено.

– И кто же это… – недоверчиво проворчал доктор, но молодые люди, молча опустив ящики на землю, развернулись и уехали.