На последнем сеансе

– Мама говорит, что любовь – это мутный процесс и, спотыкаясь о своё прошлое, люди буксуют в настоящем, а в будущем они, будто в трясине, застревают.

– Так говорит твоя мама?

– Да, а что?

Я пожал плечами.

– Моей маме несладко, да?

– Кисловато.

– А это правда, что от любви умирают?

– Не обязательно. Сегодня лечатся от многого…

Сложив два пальца буквой «V», Дани прокричал:

– Yes!

Снова телефон.

В трубку дышали. Дышали – только и всего.

– В трубке послышалось лишь дыхание, – сказал я, вернувшись на кухню.

– Перегрузки на линии, – пояснил внук и спросил: – А ты проживёшь долго?

Я кивнул головой.

– Сколько?

– Сколько потребуется, чтобы написать балладу о мужчине, который…

– Который что?

– С этим субъектом я должен ещё разобраться, так что…

– А у бабушки жить долго получится?

– Не знаю. Обо всём таком знал один лишь Чжуан Цзы. Этот китаец считал, что жить долго удаётся только тем, кто ни к чему не пригоден и кто своей жизнью никому не мешает.

Повеселев, Дани сказал:

– Выходит, у меня получится!

Я поаплодировал.

Дани спросил:

– Что ты станешь делать, если бабушка умрёт?

– Наверно, захочу тоже умереть.

– Как это?

Я промолчал.

– А если умрёт мама? Или я?

Я не сдержался:

– Зачем ты спрашиваешь?

Дани объяснил:

– Спрашивают, когда не понимают.

– Ещё поймёшь, когда проживёшь свои годы, и когда узнаешь, что каждый прожитый день – это маленькая жизнь.

– Так уж и каждый день?

– Каждый. Начиная с самых первых.

Дани смотрел на меня с недоверием, а я подумал, что к нашей следующей встрече мне придётся подготовиться более тщательно.

– Кушай! – сказал я.

На кухню вошла дочка.

Вспухшие глаза.

Подрагивающие губы произнесли:

– Мои цветы маме не понравились. Ни мои цветы, ни то, как я одета.

– Цветы?

– Да, мои цветы.

– И мои тоже.

– Что?

Я бросил взгляд на внука. Он увлечённо поедал цыплёнка.

Дочка вышла в коридор. Я – следом (вслед) за ней.

Моя бедная девочка! С тех пор, как её покинул муж, она пребывала в состоянии постоянной растерянности. Её речь то и дело перемежалась выражениями (словами) «не думаю, что…», «не могу себе представить, что…», «вряд ли оно…»

– На маму не обижайся, – начал я. – Ты ведь знаешь, что теперь она… Мы должны… Теперь особенно…

Дочь покачала головой:

– Ума не приложу, как ты с ней справляешься…

– У нас с твоей мамой обмен ценностями. Я для неё единственный. И она для меня. Для мужчины это что-то да значит…

– Для мужчины?

Я хотел сказать что-то ласковое, но нужных слов не находил. Бедная моя дочка… Я вспомнил о крохотном существе, которое из глубины коляски тянуло ко мне ручонки, принуждая меня почувствовать себя отцом. Я брал мою малышку на руки, пытаясь изучить её личико, но оно чуть ли не каждый день менялось настолько, что я не успевал к нему привыкнуть. Теперь оно…

Дочь шагнула ко мне.

– Мой бедный папа… – прошептала она.

Я отвёл глаза в сторону.

Дочка позвала сына, и они ушли.

* * *

Телефон.

Я поднял трубку.

Там молчали.

– Слушаю.

Сдержанное дыхание.

– Слушаю!

Щелчок. Короткий. Сухой.

«Что это? – думал я. – Что? Что? Что? Что? Что? Что?»

Я прислушался к тишине.

Тишина свою тайну не выдавала.

Снова перечитав переданное Цицероном письмо и сменив рубашку, я вышел прогуляться по городу.

Было начало декабря, приближалась Ханука, и люди ожидали прихода зимы и дождей, но в Тель-Авиве стояла солнечная погода. Раввины были недовольны, считая, что народ недостаточно горячо молится. Я резко остановился… нет – замер, нет – остолбенел, нет – окаменел: на одной из скамеек бульвара Ротшильда сидела безупречно одетая пожилая дама и чему-то улыбалась.

Теряя дыхание, я пролепетал:

– Юдит?

Дама подняла на меня глаза и твёрдо сказала:

– Видимо, обознались.

Я стоял, словно охваченный внезапной афонией.

– Глаза… У Юдит были такие же…

Женщина поправила на шее колье из бирюзовых камней и, подвинувшись, сказала, что если я утомился от прогулки, то могу присесть рядом.

Я присел. От волос женщины исходил запах «Chanel № 5».

– Вашу знакомую звали Юдит? – заговорила женщина, и я увидел, как на её правом виске вздулся сосудик.

Я кивнул.

– Мы были совсем молодыми, когда… Глаза у Юдит были такие же, как у вас…

Женщина прервала меня, спросила:

– И как далеко вы зашли?

– Не очень… Юдит сбежала от меня.

– Сбежала?

– Улетела.

– И вы не сумели забыть?

– Нет, хотя очень старался.

– Зачем?

– Чтобы жить дальше.

– Мне жаль, что вы обознались. Расстроились?

– Скорее растерялся. Мне семьдесят, а я растерялся…

Моя собеседница смотрела на меня так, как смотрят, когда ожидают услышать слова совсем другие.

В шагах трёх от нашей скамейки повстречались двое мужчин.

– Живёшь? – спросил один.

– Живу, – ответил другой.

– Зачем тебе? – спросил первый.

– Так мне что, взять и умереть? – пробурчал второй.

– Почему бы тебе этого не сделать? – ласково проговорил первый.

– Умереть – это вроде бы в дураках оказаться, – заметил второй – А от твоих вопросов меня тошнит.

– Вот и вырви, – посоветовал первый. – Сам не сможешь, могу засунуть тебе два пальца…

– Тебе бы только засунуть… – сказал второй. – Иди к чёрту!

Первый пошёл. Второй посмотрел, как уходит первый, и тоже пошёл, только в противоположную сторону.

С моря подул тёплый ветерок, но вскоре потерялся.