На последнем рубеже

«Беги или бей». И я ударил, ударил примкнутым к винтовке штыком с такой силой, что пробил тело унтера насквозь, а после не смог вырвать винтовку из его тела.

Как опытный и храбрый враг пропустил мою атаку — не знаю. Может, вначале не заметил из-за малого роста, может, мой бросок действительно получился очень быстрым. Очередь МП-40 ударила в мою сторону, но пули лишь обожгли висок.

Гибель унтера стала переломным моментом схватки. Встрепенувшиеся красноармейцы с яростью бросились на врага, немецкий же наступательный порыв с гибелью командира заметно сник. Но всё же дрались они с отчаянностью обречённых.

Я всё ещё бесполезно дёргал застрявшую трёхлинейку на себя, как в мою сторону бросился дюжий фриц с карабином наперевес. Его штык-нож был также примкнут, и я уже простился с жизнью, видя, как лезвие клинка неудержимо приближается к моему телу… Спас меня Сашка Щуров, сбив немца тяжёлым ударом приклада; он же и добил его, пришпилив к полу штыком.

В узком пространстве коридора кипела отчаянная схватка. Люди остервенело били друг друга прикладами, кололи штыками, рубили сапёрными лопатками. На Сашку сбоку набросился фриц, сбил с ног; не помня себя уже от ярости, я кинулся на немца, занёсшего винтовку с примкнутым штыком для удара.

Хоть я и вешу всего 50 килограммов, но с короткого разбега сумел опрокинуть фрица; уже на полу я вцепился худыми, слабыми пальцами в его горло. Но крепкий немец без труда освободился, в тисках своих мощных клешней сдавив мои руки так, что пальцы невольно разжались. Тут же меня оглушил чудовищный удар головы, укрытой добротной немецкой каской. Лёжа на полу и ничего не соображая, я почувствовал, как теперь уже моё горло сдавили мощные руки врага.

Там бы я и кончился, но всё тот же Сашка снова меня спас, с силой ударив ложем приклада в шею врага. Даже сквозь глухоту я услышал противный хруст; хватка противника тут же ослабла.

…Бой за казармы растянулся чуть ли не на сутки, но сегодня к полудню мы полностью освободили их от врага. Многие бойцы и командиры проявили себя в этом бою с лучшей стороны. Более уверенно и даже умело действовал я, вчерашний трус, не способный даже толком прицелиться! Но в этом бою сумел взять на штык цельного унтера с автоматом, спас выручившего меня товарища.

У соседей из 507-го отличился политрук Пивоваров, что с горсткой бойцов сумел забраться к не неподавленным артиллерией пулемётам и забросать их гранатами. Хорошо врезал по отступавшим из казарм фрицам пулемётчик-татарин; я случайно услышал, как его подбадривали товарищи:

— Жарь их, Карим, круши гадов!

— Давай, Куразбаев, покажи немцам небо с овчинку!

…Но сейчас удачный штурм казарм остался позади. Фрицы сумели отступить на соседний берег и к тому же взорвали мосты. А с той стороны реки в нашу сторону жарят десятки пулемётов, огрызаются пушки, а сверху с противным свистом падают мины, находящие то одну, то другую цель. Но это ещё ничего, «говорят» не такие и многочисленные 80-ки, бьющие с большой дистанцией и не великой точностью. А вот когда пойдём через реку, нас метров с 500 завалят целым ливнем мин-«огурцов» мелкие 50-ки…

Я хорошо знаю возможности вражеского оружия благодаря бывшему взводному, Игорю Дюкову. Он в своё время пытался воспитать из меня бойца, и, хотя я сам в себя никогда не верил, лейтенант считал, что шансы у меня есть. Не находя мужества в себе достойно отвечать сослуживцам, часто подтрунивающих надо мной, я всё же старался впитывать в себя знания, что давал технически грамотный лейтенант.

К слову, некоторые изменения во мне всё же произошли в бою за Олыпанец. Ошарашенный гибелью Копытина, я вообще ничего не соображал, перед глазами стояло окровавленное, изуродованное вражеской очередью лицо товарища.

Я не помню, как мне поручили вытащить раненого лейтенанта. Слава Богу, на нас никто не охотился, так что я смог без особых сложностей передать его санитарам. На прощание взводный развернулся ко мне и с одобряющей улыбкой произнёс:

— Я верю в тебя, Алексей. Ты хороший боец, ты мне жизнь спас.