На палачах крови нет

Перельмутр был на седьмом небе: сталинский нарком Ежов самолично возблагодарил его за усердие в борьбе с «врагами народа» — назначил начальником Управления НКВД в Амурскую область. Трепещите оставшиеся в живых!

Еще по дороге в Сибирь затеял чертяка утопить Благовещенск в казачьей крови. Приехал, сразу же подчиненным убойную цифру назвал: десять тысяч трупов — не меньше! Сам вооружился ремнем — ходил по кабинетам, хлестал допрашиваемых почем зря. Заодно обучал неумех премудростям палаческого ремесла: «Спички у арестованного есть в кармане, дома есть керосин — значит, диверсант». Или: «Пиши ему, что он имел задание организовать шторм в Тихом океане, все равно эти протоколы никто читать не будет».

Казаки сходу соглашались подписать любую дурь: о зверских побоях уже наслышались в камерах.

А Перельмутр зверел с каждым днем: мало ему крови, мало — еще подавай! А когда ворвались к нему в кабинет чекисты и обраслетили запястья наручниками, никак не мог понять, что случилось: вы-таки взбесились, да? Ему: сам взбесился, черт проклятый!

Заметался по камере Перельмутр, зацарапал стены ногтями, стал кричать надзирателю: «что, говорит, вы хотите меня расстрелять, давайте, говорит, мне бумаги, чернил и ручку, я буду писать, обо мне знает, говорит, все прокурор, дайте, говорит, мне сюда следователя Веселова, я сейчас всему ему расскажу»(7).

Как пришел следовать Веселов — пустил Яков Ефимович слезу, чуть ли не на коленях ползал, вымаливал пощаду. Унижался, хитрил, изворачивался. Не помогло: слишком много крови пролил он за свою страшную бесовскую жизнь.

На суде стоял будто каменный. Говорил каким-то глухим, загробным голосом: «Нет, я ранее был Перельмутром Яковом Ефимовичем, а теперь я уже Шелест Николай Александрович… У меня сейчас нет лет. Шелестом я стал с того момента, как прошел через кровопуск. Фамилия моего отца Перельмутр. Я родился в Чуднове. По национальности еврей. До ареста, очень давно, когда-то я работал начальником УНКВД в Благовещенске. У меня нет родных… Карпенко я знал по работе в Ленинграде. Фамилию Шелест не я изменил, а злые духи, которые мне сказали, что ты уже не Перельмутр, а Шелест, вот я теперь и Шелест. Меня уже судили один раз и приговорили к расстрелу. Меня расстреляли, я уже прошел через кровопуск, и я теперь нахожусь перед Страшным судом, и не на земле, а на втором этаже»(8)…

Согласно казенной бумаге, его расстреляли 17 марта 1940 года. А может, в действительности расстреляли не его, Перель-мутра, а Шелеста? Может, жив-здоров Яков Ефимович, числится под другим именем-отчеством, ходит на службу, брызжит слюной на митингах, скандируя: «Долой!»?

И чудится: белой ночью идет-бредет по Петербургу чудище Перельмутрище, таится в пролетах арок, шарахается от резкого фарного огня, идет-бредет по Лиговке мимо Перцова дома, где когда-то жил, по Литейному, где когда-то работал…

Ах ты, чудище Перельмутрище, длань железная, рубин глаз, улетай тварь нечистая, от нас в даль огнистую, в бездну преисподнюю, с нами Спас Иисус Христос и вся сила Господняя: на храбром коне с золотым копьем Георгий Победоносей, Михаил Архангел да Никола Чудотворец; улетай, улетай, супостат, за Мраморное море, за Белую гору, там и будь заклят и ныне, и присно, и вовеки веков, аминь.

МООНЗУНДСКИЙ ГЕРОЙ

Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!

Михаил Лермонтов.

Ночью 29 сентября 1917 года рядовой Повенецкого пехотного полка Мишка Брозголь был в карауле. Тагалахтскую бухту обволакивал туман вперемешку с морозгой. За темными соснами притаилась старая мыза Тагамойз: там, лежа вповалку, храпели намитинговавшиеся ввечеру пехотинцы.

А на рассвете сгустки адского огня осветили окрестность: невесть откуда выплывшие германские дредноуты вдребезги разносили береговые батареи. Многочисленный кайзеровский десант высаживался на эстонский остров Эзель. Оглушенный артиллерийским громом, Мишка прибежал к мызе. И вовремя: однополчане, бросая винтовки и пулеметы, уже скрывались в лесу.

Три дня плутали они по острову, пытаясь выйти к Эрисарской дамбе. Вчерашние революционные горлопаны призывали сдаться в плен. Когда же на перемычке узрели немецких самокатчиков, мигом белый флаг развернули: товарищи, не стреляйте — мы сдаемся!

Долгонько скитался потом на чужбине «герой» Моонзундского сражения Мишка Брозголь: томился в Либавском концлагере, чинил вагонетки в лотарингской шахте «Гомекур». 12 ноября 1918 года американские солдаты освободили узников: Мишка в Верденскую крепость попал.

Из газет узнал, что в Петрограде произошел Октябрьский переворот: большевики раздали землю крестьянам, фабрики рабочим, а главное — установили равноправие национальностей. Про себя размышлял: «именно такая власть является для меня самой благоприятной»(1).