На палачах крови нет

«Мы обязаны по заданию Партии и Правительства, нашего Наркома — разгромить не только открытых явных врагов, но ликвидировать и его базу, которой являются инородцы, так как наши следственные мероприятия проходят в особой обстановке — в воздухе пахнет порохом… Вот-вот неизбежна война, поэтому малейшее подозрение за инородцем в его контрреволюционной деятельности или даже в том, что скрыл в анкете свою национальность — арестовывать — это враг и относиться к нему как к врагу — вот и все, что вы должны знать»(5).

И добавил: «Кто не будет выполнять это — под суд, как укрывателя и сознательно не борющегося с контрреволюцией».

Тут полуграмотный сержант Семенин сообразил, подал голос: «А кто будет отвечать за такой разгром контрреволюционных формирований?»(6). Брозголь аж позеленел: «Этого разгрома и в такой форме требуют Партия и Правительство! Кроме того, вы, чекисты, должны понять, что если вы будете брать от обвиняемых показания на первую категорию (то есть на расстрел — Е. Л.), то отвечать никогда не будете, а взять такие показания вы сумеете, так как вы чекисты и поэтому должны суметь»(6).

Железным человеком казался Михаил Израилевич, а в действительности сам трясся и дрожал: жена-то у него полька! Душа по-заячьи в пятки ушла, когда свояченицу Мальвину из энкаве-дешных уборщиц выперли. Вот-вот до любимой Казимиры доберутся стукачи-палачи. Поэтому в первую очередь велел поляков уничтожать, дабы не заподозрили окружь в благоволении к ним.

И началось: хватали не только поляков, но и русских, белоруссов, украинцев — с фамилиями, похожими на польские. Взяли профессора Павла Рымкевича: «на допросе я показал, что я русский, но меня стали убеждать, что я поляк, и после долгой «торговли» записали меня русским, а отца поляком»(7). А начальник Октябрьской железной дороги Вишневский стал «польско-японским» агентом — «польским» потому, что так Брозголь требовал, а «японским» потому, что когда-то то ли в Японию, то ли в Китай съездил.

К весне 1938 года в железнодорожных мастерских и на станциях не осталось ни одного немца, поляка, финна… Впрочем, такое творилось по всему городу. (Если, предположим, Карл Маркс, создавший учение о «контрреволюционных нациях», жил бы тогда в Питере, то он, будучи уроженцем Германии, из «революционного» еврея обязательно превратился бы в «контрреволюционного» немца и получил бы пулю в затылок.)

Далеко не все сотрудники НКВД были согласны с приказом № 00485. Младший лейтенант Федоров расхрабрился, самому Ежову докладную записку послал: «В то время, как известно, наша Партия, Советская власть и Ваши директивы направлены на борьбу с националистическими враждебными элементами и их выкорчевывание с Советской земли, а установки капитана Броз-голя направлены на борьбу с националами. По моему мнению, это противоречит и идет вразрез с политикой Партии по национальному вопросу, что может породить шовинизм лишь только потому, что мы имеем расположенные села в пограничной полосе Ленинградской области, исключительно состоящие из националов — финнов и эстонцев»(8). Плохо знал марксизм этот Федоров! А Сталина и Ежова не знал совсем.

Другие сотрудники таких опасных писем не писали, зато изо дня в день ходили в партийный комитет УНКВД, называли происходящее произволом, обманом, «липой». Секретарь парткома Гейман как-то даже пригрозил: «Тех, кто будет ходить в партком или вести разговоры о так называемой «липе», будем рассматривать как антисоветчиков, склочников и будем бить по рукам»(9).

Ударили — не только по рукам, но и по головам: правда, позже, уже при Берии, и не тех кто роптал, а тех, кто шибко старался исполнять приказ: Гейману первому наручники нацепили.

Брозголь осунулся, под глазами черные круги высветились: полтора года вламывал как лошадь — из тюрьмы в шесть утра уходил. И вот — нехорошие слушки зароились вокруг него. Кто-то брякнул: «Перельмутра тоже взяли!» Навел справку — жив-здоров амурский отшельник. Сказал торжественно: «Трепались, что Яков Ефимович арестован, а он здраствует себе на здоровье!»(9).

Новый начальник Ленинградского УНКВД Гоглидзе под страхом смерти запретил необоснованные аресты, а у Брозголя по привычке рука тянулась наложить страшную резолюцию. Однажды сорвался: финансовый работник Ковшило кого-то «жидом» обозвал. Обозванный, конечно, Брозголю донес. Михаил Израилевич расписал на бумаге: «Немедленно арестовать!» И отдал молодому оперуполномоченному Баклаженко. Тот повертел в руках донос с резолюцией и… положил под сукно: разговор-то между стукачом и Ковшило наедине происходил, так что неизвестно, кто прав, кто виноват.

А Брозголь и забыл. Скоро новый 1939 год — надобно подарки готовить. Послал своего дружка и собутыльника Анисимова в Елисеевский магазин за покупками: час — нет, другой — нет. Наконец, звонит пьяный вдрабадан: «Миша, вышли машину, мне нужно проституток развезти». Ничего доверить нельзя — все рушится…