На мохнатой спине

Из прихожей в открытую до половины дверь было видно, как папа Гжегош, и впрямь, похоже, пытавшийся снова спать, вскочил с постели в одних трусах. Метнулся на высохших, но по-прежнему волосатых кавалерийских ногах к потайному припасу и без единого слова рассекретил бутылку и стакан. Трясущейся рукой, расплёскивая, налил до краёв. Протянул Серёжке; стакан скакал в его пальцах. Серёжка взял и, как воду, выпил до дна. Окаменевшая у косяка Маша вдруг суматошно встрепенулась, точно вспугнутая курица, и, смешно шлёпая босыми ногами, побежала на кухню. Серёжка ткнул пустым стаканом в сторону деда.

– Ещё? – со знанием дела спросил тот.

Сын немного подышал обожжённым горлом и сипло сказал:

– Да.

Маша, торопливо семеня, уже бежала назад с неровно нарезанными ломтиками ветчины и сыра на блюдце.

– Закуси, Серёженька, – пролепетала она, умоляюще тыча блюдцем в сына. – Закуси.

– Спасибо, мам. Сейчас.

Он принял у деда стакан и, не задумываясь, понёс ко рту. Маша ждала рядом с закуской в одной руке, а палец другой по-детски сунула в рот; я подумал, что она впопыхах порезалась. И тут водка дошла.

– Я дрянь! – страдающе сказал сын. – Я дрянь, понимаете? Мразь, слизь! Из-за таких, как я, слюнтяев нам коммунизм и не построить.

Никто не нашёлся, что ответить.

Он подождал мгновение, а потом выхлебал второй стакан так же, как и первый: механически, одинаковыми ритмичными глотками. Наконец-то нашарил, не глядя, ломоть сыру и положил в рот. Начал жевать. Потом перестал. Его повело. У него ослабели ноги, и он с пустым стаканом в руке, с раздутой левой щекой опустился на дедов стул.

– Ведь я же поручился за него, – сквозь непрожёванную закусь невнятно пожаловался он. – Поручился. Я в него верил. Я ему как себе верил!

Помолчал. Потом у него заслезились глаза.

– А теперь меня про него допрашивают… Лучше бы меня арестовали, – беспомощно сказал он. – Заслужил. – Он громко икнул. – Но теперь – вот!

Его пальцы сжались так, что я испугался, как бы он не раздавил стекло. Пустым кулаком он что было сил ударил себя по колену.

– Вот так надо! – выкрикнул он с яростью и болью. Ударил сызнова. – Вот так! Чуть-чуть оступился, слегка напортачил – всё! Нет тебе веры! Как кремень надо! Как кремень!!! Слабаков в расход! Никому!!! Нельзя!!! Помогать!!!

Изо рта его фонтанами летели крошки и слюна.

– Проглоти, Серёженька, – беспомощно сказала Маша. – Проглоти… И вот ещё возьми кусочек… Ты же любишь ветчинку. Вот ветчинка, видишь? Скушай…

Я позвонил в половине одиннадцатого. Не мог больше ждать. Будь что будет.

– Доброе утро. Не разбудил?

– Что это тебе не спится? – недовольно спросил Коба.

У меня вырвалось:

– Вашими заботами.

– Что такое? – Насторожившись, он мигом подобрался; тон стал цепким и хищным.

– Коба, мне срочно нужно уехать. Срочно.

– Ты спятил! – Всю расслабленность и незлобивую сварливость, столь свойственную людям, когда их беспокоят поутру, с него смело. – Что ты несёшь? Риббентроп прилетает.

– Я успею, – сказал я. – Я вернусь. Тут вот какое дело…

Он выслушал, не перебивая. Помолчал. Слышно было, как он дышит. Потом с утрированным акцентом, сурово и предостерегающе дурачась, он отрывисто бросил:

– Адын сутка.

«Эмка», завывая мотором, прыгала на ухабах просёлка и порой била в зад так, что клацали зубы.

– Язык берегите, язык, – с шутливой заботливостью посоветовал прыгавший на сиденье рядом со мной начальник полигона.

– И то берегу, – ответил я, стараясь не разжимать зубов.

Слева до самого берега тянулись пойменные луга, уютно горя яркой зеленью, по которой так и тянуло порскнуть босиком, а за светлым зеркалом реки синей заманчивой полосой стоял, обещая грибов, лес. Справа впереди уже проросли из ровного поля косо торчащие в небо фермы обвалившегося корпуса, и по мере того, как мы скакали, они раздвигались вширь и вздымались к безмятежному небосводу всё выше, точно никак не желающий угомониться обугленный труп тянул скрюченные пальцы, мечтая напоследок выдрать из живой синевы слепящие стога облаков и неутомимые серпики птиц.

– Любит вас товарищ Сталин, – сказал начальник полигона. Это должно было прозвучать добродушно, но сквозь добродушие прозвучали нотки неосознаваемой, непроизвольной зависти. – Ох, любит!

– Товарищ Сталин не меня любит, – честно ответил я. – Он со мной спорить любит. Это разные вещи.

– Нам тут кремлёвские тонкости до лампочки, – сказал начальник полигона. – Это всё ваши дела. Я знаю одно: чтобы вот так вдруг оказывать, как в приказе сказано, всяческое содействие…

– Всё очень просто, – сказал я. – Мне скрывать нечего, и темнить я тоже не собираюсь. Мой сын служил с Некрыловым. Когда тот совершил проступок, ручался за него. И теперь сам не свой, себя винит. Думает, всему виной некрыловская халатность. Да и у самого неприятности не исключены, допрашивали уже. Мол, почему вы за него поручились, как давно вы его знаете, что он вам за поручительство сулил…