На мохнатой спине

И в придачу на восточном фланге явно разгоралась, война. Пока ещё – инцидент. Хорошее слово, дипломатичное. Люди гибнут изо дня в день, самолёты горят, танки прут лоб в лоб на другие танки… Ну нет войны, хоть тресни. Инцидент.

Сначала мы говорили со Славой так, вообще, сидя у окошка. Потом перешли к столу, начали вчитываться в доклады, отчёты, сводки и черновики соглашений, пробуя на вкус каждое слово, пытаясь уловить оттенки – а это, на самом деле, что такое? А вот это что может значить? А тут что они, сволочи, имели в виду? Велели принести чаю с бутербродами, перекусили. Двинулись от последних по времени документов вглубь. Слава принялся выгребать из ящиков стола и лязгающих сейфов папки, развязывать тесёмки на них; росли бумажные вороха. Сравнивали формулировки, спорили даже: этот термин значит вот что – нет, он значит совсем не это, а то… Можно его истолковать так, чтобы демократы, при том что вроде бы обязаны, могли пальцем о палец не ударить? Нельзя? Есть прогресс по сравнению с апрельским вариантом? Нет? Или всё-таки есть? Уломали мы их? Или это только косметика, чистая игра в слова?

Известно, что безрезультатная работа – самая долгая. Мы и не заметили, как воскресный день погас, а в окно, высосав из кабинета дневную духоту, повеял прохладой вечер. Буквы на документах превратились в маленьких тараканов и начали разбегаться подальше от насмерть усталых глаз.

– Ну ладно, – сказал наконец Слава. Голос у него слегка осип. Он стал неторопливо, тщательно раскладывать накопившиеся груды обратно по папочкам и завязывать тесёмочки. Порядок у него, надо отдать ему должное, был отменный. – Хотя бы сопоставили всё. Проанализировали в подробностях. Уже легче.

Слабое утешение, подумал я, но не стал говорить этого вслух и правильно сделал, потому что Слава сам, завязав тесёмки на очередной папке, вздохнул и сказал:

– Слабое утешение.

Я заколебался. Я до сих пор так никому и не пересказывал нашу с Шуленбургом беседу. Слишком уж она выходила за рамки допустимого в дипломатии. Мне могли не поверить. Меня могли обвинить в сговоре с врагом. И ещё много чего могли, причём, что самое обидное, делу от этого не было бы никакой пользы. Соглашаясь тогда на встречу с немецким послом, я и не подозревал, что она примет такой характер. Я не жалел о ней, я был рад, что она случилась, но это была чисто человеческая радость; а вот использовать его информацию было даже непонятно как. Кроме того, я ждал. Или, по крайней мере, придумал себе такую отговорку. Разводилово, обещанное Шуленбургом, пока ещё толком и не начиналось. И, стало быть, у меня не было повода обдумывать, что с ним, с разводиловом, делать.

Но время шло.

– Похоже, придётся немцам подмигнуть, – сказал я.

– Похоже, – вздохнув, согласился Слава.

– И по возможности так, чтобы в Лондоне как можно быстрее об этом пронюхали.

– В ответ на их косвенное давление попробовать косвенно надавить на них? Провокация на провокацию?

– А что делать? Пусть им тоже покажется, что время дорого.

Он молча спрятал последнюю папку в сейф, тщательно закрыл и запер тяжёлую дверцу. Вернулся к столу.

– Вопрос, как именно подмигнуть? – спросил он в пространство. – Очень аккуратно надо, правдоподобно… Перестараешься – поймут, что блеф.

– Хочешь, я попробую прикинуть?

– А возьмёшься?

– А доверишь?

– Да.

– Хорошо. Я подумаю завтра на свежую голову, покручу. Доложу вечером.

– Смотри… – Он тяжело вздохнул. – За язык никто не тянул, но… Инициатива, как всегда, наказуема.

– Мне ли не знать.

Мы помолчали. Не было радости от принятого решения. Наоборот. Пора было разъезжаться, но нестерпимо зудело в груди: чего-то мы недоделали, надо что-то ещё… Мало, мало. Не спасительно. Из-за горизонта неудержимо выпирало чёрное. Слава сморщил нос и сказал:

– Аж с души воротит.

Домой я попал лишь в десятом часу. Тесть был у себя и, наверное, уже спал; я не стал к нему заглядывать. Маша сидела перед телевизором, смотрела какой-то бесконечный сериал. Когда я вошёл, она даже не встала. Лишь проговорила, не оборачиваясь:

– Отличный выходной.

– Да уж, – отдуваясь, сказал я.

– Ужинать будешь?

– И ужинать, и обедать.

Только тогда она встала. Проходя мимо меня, вдруг провела ладонью по моей щеке и чуть улыбнулась. Она так давно не делала ничего подобного, что я вздрогнул.

– Даже не спросишь, как мы тут посидели с нашей молодой?

У меня что-то провернулось в голове, как в заржавленной мясорубке.

– Ты знаешь, – смущённо сказал я, – я про это вообще забыл.

– Ну, ты даёшь! – Она покачала головой и пошла на кухню. Уже оттуда раздался её голос: – Хорошо посидели. Всплакнули. Она мне своё письмо прочитала, я ей – наше… Ну, он свинья, ей вообще буквально несколько строк послал. Мол, не волнуйся, я полетаю немножко и тут же назад. Про любовь с ней поговорили. Я ей малость глаза открыла на это дело.

– Представляю, – сказал я и запрыгал на одной ноге, стаскивая брюки.